Страница 49 из 57
Саша кивает.
– Да, это наш глаз разбивает луч света на радугу, и таким образом воспринимает предметы – при помощи отраженного света-цвета. Но что такое цвет для собаки? Или той же змеи?
– Угу-угу, – соглашается Саша.
– Так мы же еще пытаемся расшифровать этот мир, по сути не зная и не понимая его. Мы всегда видим, осознаем, ощущаем лишь его производную. В лучшем случае – первую. Когда сознание не замутнено. То есть я наблюдаю только при помощи органов чувств, – поддерживает Ольга.
– Город – он высасывает, – неожиданно комментирует Саша, – а здесь хорошо!
Ветер расталкивает тучи, в просветы протискивается недовольное солнце. Миша звонит в колокол – обед. Вода в реке спала, обнажив дно. В столовке нас мало. Часть народа еще с утра отправилась в поселок, часть – на водопады. Экономистка в коротком розовом халате подсаживается к Советскому:
– Скажите, Валера, когда будет хорошая погода?
– Откуда я знаю, – Валера угрюм сегодня.
– Как! – она широко распахивает глаза, хлопает накрашенными ресницами, – вы же директор!
– Но я не господь бог, – довольно грубо обрывает ее Советский.
Она встряхивает обесцвеченными волосами, ложится грудью на стол и говорит с придыханием:
– Как жаль!
Валера вскакивает и уходит.
На пустом пляже стоят девочка и старушка. Девочка ждет старшую сестру из поселка, бабушка – внучку с водопадов. Шторм разбил и вышвырнул на берег плот, построенный одиноким москвичом, тем самым, которого никак не поделят медсестра и экономистка. Притихшее море лениво лижет обломки.
К ужину народ возвращается. Старушка пытается журить внучку, у нее не получается. Она хлопочет вокруг девушки, спрашивает, не обгорела ли она, не устала ли? И – как же без обеда?
Нет только Эли, москвича и еще одной девушки. Той, которую ждет на пляже испуганная сестренка.
Густые серые сумерки сползли по склону, запутались в древесных стволах, укрыли палатки, затопили ущелье. Тихо. Мир дышит и живет помимо нас, людей. Прибежала по веткам проснувшаяся соня, нырнула в пакет, достала кусок хлеба, потащила вверх по стволу. Шуршат мыши. Глухо падают с листьев редкие тяжелые капли прошедшего дождя. Воздух пропитан морем, звуки плывут медленно и широко, вместе с сумраком, вокруг нас, сквозь нас… Помимо нас…
Где-то вскрикнул человеческий голос. Вскрикнул и сорвался, повис коротким звуком, сразу же поглощенным. И еще голоса – вверх по склону, зашевелились, нарушили.
По тропинке поднялись Женька с Андреем, с ними еще несколько ребят.
– Так, в море далеко не заплывать! – они запыхались, но тон начальственный.
– А что случилось? – я шевелю языком, как рыба… хотя, у рыб нет никакого языка… ну, хорошо, я шевелю языком, как рыба, если бы у нее был язык.
– Девочка утонула, девятнадцать лет, – загомонили разом.
– Стоп, погодите, какая девочка?
– Наша девочка! Сегодня… Высокая такая…
– Так, не тараторьте, по очереди, – остановила их Ольга. – Говорите по одному. Итак, что случилось?
– Это правда. Сегодня девочка утонула. Юлей звать… звали…
– Ничего не понимаю! – раздражение от нелепого слуха поднялось, вспучилось в моей голове и размазало такие стройные, такие медленные и большие мысли. – Глупость какая! – разозлилась я. – Кто вам сказал эту чушь?! Сегодня никто не тонул, и вообще!!!
Они растерялись.
– Да нет же. Мы не врем. Только сейчас Элю встретили. Она сказала.
– Что сказала? – вконец опешила я.
– Ну, что Юля заплыла далеко, а Эля ее спасала. Искусственное дыхание делала… Но не спасла. – Мальчишки замолчали.
– Бред, бред, – все твердила я. Но подошли другие ребята, подтвердили…
– Я все узнаю… – пообещала Ольга, потом прислушалась и сказала, – дискотеки сегодня не будет, конечно.
Они согласились, разошлись молча.
И все, словно не было ничего. Тишина и сырость, мокрые стволы сосны и кизила, ночь.
Из столовки голоса слышны, обрывки, ругаются… понятно.
Заглянули к дикарям. Странно, почему здесь всегда словно в другом месте и в другое время? Как они ухитрились притащить кусочек средней полосы? Все свое ношу с собой? Звезд здесь не видно, моря не слышно и сыро всегда. Только это субъективно, конечно.
Рассказали Саше о случившемся и поняли, что их это не касается. Совсем. Как если бы это показали по телевизору, мельком. Они нас не слушали. Боже мой! А ведь это же правильно! Ничего лишнего. Никаких посторонних раздражителей. Только то, что касается меня и моих близких. Иначе – смерть!
– Тьфу, тьфу, тьфу! Слава богу, что не с нами! Маме не говорите, а то давление, – тихонько предупредила Ленкина мать.
А смерть – вот она. Мы сидим у костерка, говорим негромко, пьем чай, а где-то в мертвецкой лежит длинное холодное тело девушки, с которой я говорила несколько часов назад. Как? Почему?
Но мне не у кого спросить об этом.
В конце концов, почему бы просто не забыть о ней?
Наша дискотека молчит. Однако у трансов к вечеру снова забухало, но не на поле, а в челауте, они так называют турбазовскую танцплощадку. Иван повел нас туда, мы и пошли толпой: я, Аня, Иван, Ленка с Лешей. Трансы здорово переоборудовали старую площадку, развесили длинные разрисованные полотнища, которые называли танцующими. Ветер трогал полотнища, они изгибались, взлетали, соединялись друг с другом, казалось, правда, танцуют…
Музыка звучала потише, видимо, аппаратура на поле была гораздо мощнее, но ее пришлось отключить из-за сырости. А может, они уже узнали о гибели девушки? Народ не танцевал, собирался кучками, сидел на ступеньках, каменных бордюрах, на краю невысокой эстрады. Здесь были почти все наши: я увидела Мишу, поварих, были ребята каратисты. Кто-то пил пиво, или вино из пластиковых стаканов, изредка люди переходили от одной группы к другой. Потом какие-то девушки принесли большие свечи в металлических подставках, расставили по кругу и зажгли их. Так мы и сидели молча, смотрели на вздрагивающие огоньки, думали, каждый о своем.
Аня все жалась к Ивану, словно искала защиты. И он обнял ее, как если бы был ее старшим братом, Аня положила ему голову на плечо и закрыла глаза. Мне захотелось уйти куда-нибудь в темноту этой сырой ночи, хоть какое-то время побыть одной, потому что не было никого рядом, кому я могла бы положить голову на плечо. Я встала и тихонько ушла.
Пробралась по тропинке среди зарослей на сосновую аллею и побрела к морю. Под навесом сидели какие-то люди, я подошла поближе, услышала быструю возню, чей-то смешок и шепот, потом на меня направили луч фонарика, и знакомый голос смущенно произнес:
– Маша?
Это был Женька, а с ним – одна из девчонок танцовщиц, имени которой я не запомнила.
– Ты чего бродишь одна? – Женька старался придать своему голосу большую уверенность, но у него плохо получалось.
– Да так… – неопределенно ответила я. Махнула рукой и круто развернувшись, побежала обратно на базу, поскорее закрыться в комнате и выплакаться, потому что мне хотелось немедленно зареветь, как в детстве, когда подступала обида, непонятная и необъяснимая. Но там, в детстве, прибегали мама или бабушка, уговаривали, объясняли, все расставляли по своим местам, вытирали слезы, ласкали… А теперь, в эту сырую страшную ночь я оказалась совсем одна, и знала, что никто не прибежит, не успокоит и ничего не объяснит. Теперь я должна была со всем справиться сама.
И я пошла к нашему домику.
Если бы не звуки музыки со стороны соседней турбазы, могло бы показаться, что в ущелье стоит мертвая тишина. Мамы и Ольги не было. Наверное, сидели на поляне у дикарей. Почему-то мое одиночество больше не тяготило и не пугало меня, оно мне стало нравиться. Я бросилась на свою кровать и расплакалась, разревелась, заглушая рыдания подушкой. Мне все мерещилась погибшая девушка, потом гогочущая огромная медсестра Эля делала ей искусственное дыхание, а одинокий москвич все просил ее о чем-то… металась экономистка, вся в розовом, она зазывно подмигивала и манила руками Женьку, а потом оказалось, что это уже и не Женька, а Иван, и Иван страстно целуется с экономисткой, а Валера осуждающе смотрит на них и говорит: «не нравится, отдаю деньги и – вперед!»