Страница 3 из 11
Но их путешествие только начинается. Жернова земной тектоники перемололи моря каменноугольного периода, где жили и умирали животные, оставляя памятью о себе ракушки, панцири и скелеты. Земля двигалась, перевозя на себе пассажирами камни, скалы и окаменевших животных — свидетельства исчезнувших морей. Ископаемые, казалось, были обречены на забвение. Их могло погрузить в самое сердце только что образованных Герцинских гор, могло расплавить или сжать до неузнаваемости. Могло растворить. Или расколоть на куски из-за процессов перекристаллизации. На юго-западе будущей Англии вырастали горы, оттесняя вбок гигантские плиты. Граниты отправлялись в глубины Земли. Только что родившиеся горы начали медленно умирать от выветривания; выветривание могло уничтожить окаменелых животных, раскрошить их в песок и снова запустить в колесо земного бытия. Мы можем только подивиться, как вообще уцелели окаменелости — отчаянные стойкие солдатики — под натиском тектонического исполина.
Пережившим тектонические движения земной коры и похороненным в камне, окаменелостям предстояло еще много пережить: Герциниды вновь опускались в море и снова поднимались. Понадобилось больше 200 млн. лет, чтобы стереть Герцинские горы почти до основания. Мы достоверно знаем, что граниты поднялись к поверхности второй раз в то время, когда динозавры все еще топтались на холмистых пустошах Англии и Западной Европы: некоторые любопытные и своеобразные минералы, производные тех гранитов, обнаружены в породах, которые начали слагаться в меловой период, т.е. примерно 100 млн. лет назад. Как в геологическом стриптизе, один за другим снимались каменные покровы, обнажая все более древние, фундаментальные уровни древней горной цепи. Но вот обнажилась самая внутренняя ее часть, и спектакль закончился. Стоя на берегу Пентаргонского залива, я смотрел на один из таких сохранившихся внутренних покровов, чьи смятые пласты напоминали брошенную скомканную тонкую накидку.
Какие окаменелости спрятаны в черных сланцах? Что за чудеса стойкости в них заключены? Как обманули они законы вероятности? Как путнику, бредущему по скользкой тропинке высоко над вечным морем, представить необозримый масштаб геологического времени, пусть даже подсказки видны повсюду? Я гляжу вниз на Боскасл и почти улавливаю смысл истории, будто мимолетное воспоминание полузабытого кино. Без труда я могу вообразить здесь, на тропинке, Томаса Гарди. Или представить, как больше века назад оборванный шахтер, спотыкаясь, тащится в какую-нибудь пивную, а простолюдин выглядывает из проезжающей мимо повозки; почти могу увидеть оживленный порт времен Тюдоров, где корабли в полной оснастке прячутся от морских непогод в безопасной гавани; вижу портовую таверну, где рассказывают о кораблях Армады дамы и кавалеры в нарядах с картин Гольбейна; могу мысленно представить крестьянина времен железного века с нехитрой утварью и хозяйством в неприютности ноябрьского дня в его простом, задымленном жилище. Воображение предлагает все новые детали из нашего общего с человечеством прошлого, услужливо вытаскивая их из кучи сложенного в памяти хлама. Но, чтобы подсчитать геологическое время, необходимое для образования Корнуолла, мне придется помножить время на тысячу или даже на тысячу тысяч лет. Я привык считать миллионами (лет), как считает швейцарский банкир (доллары), только число нулей не дает представления об относительной протяженности. Так же как средний трудяга с легкостью оценит покупательную способность $50, справится, возможно, и с 50000, а 500000000 даст ему только приблизительное ощущение — ну да, большой куш, но это сколько? Выиграть в лотерею 5 млн. — это колоссально! И 22 млн. — это тоже колоссально. Мы отшатываемся от таких головокружительных сумм, мы представляем себе банкноты, пачки банкнот, пачки на пачках, но мы не в силах осознать весь размах такого богатства. Если мы намерены заглянуть в прошлое, исчисляемое миллионами, мы должны развить особое зрение — подзорную трубу, нацеленную на прошлые миры. Надо научиться не пугаться размаха, и тогда миллион лет станет не таким уж и длинным промежутком времени. Нам придется читать камни и скалы, как мы читаем книги, и не трепетать при виде высот.
Я миновал крутой отрезок Пентаргонского утеса. Какой-то добрый человек вырубил ступеньки, чтобы облегчить подъем, но к концу подъема я все равно еле перевел дух. Теперь тропинка тянет меня по склону крутого травянистого холма; тропинка очень скользкая. У меня появляется странное ощущение, будто я завис между небом и землей: я вижу только кромку склона и очень далеко внизу море, но скалы скрыты за краем, я просто знаю, что они там. Я все еще довольно ясно слышу море: беспорядочные бух! бух! — это море терзает прибрежные гроты вдоль невидимой береговой линии, но у меня потерялось ощущение высоты, на которую я взобрался: я будто шествую по чудесному пласту, подвешенному между небом и морем. Я добрался до утесов мыса Бини и рад, что еще не начало темнеть. Несколько капель дождя падают мне за воротник. Стая чаек неожиданно налетает из-за края обрыва; поднятые восходящими потоками чайки истерически горланят. Дрожа, застегиваю ворот куртки: я пришел.
Одна страшная сцена из романа Гарди «Голубые глаза» разыгрывалась на утесах Бини. Стивен Найт, герой романа, идет по той же тропе, где только что прошел и я, в сопровождении Эльфриды, первой из сложных и достоверных героинь Гарди. Найт — человек со склонностями ученого. Желая показать свои знания — или просто чтобы удовлетворить любопытство — он пытается продемонстрировать работу воздушных противопотоков у обрыва: «перевернутый каскад… точно как Ниагарский водопад, только он поднимается, а не падает, и воздух вместо воды». Он кидается по склону в сторону от тропы, восходящий поток срывает с него шляпу; не подумав, он кидается за шляпой и скользит вниз по страшной круче. В конце концов он повисает на самой кромке обрыва и видит стену утеса; Гарди довольно точно описывает черные плитки сланца. Вот здесь-то Найт и встречается лицом к лицу с самим героем нашей книги.
Бывает, в минуту нерешительности человеческий разум замирает, и тогда волею обстоятельств иной неодушевленный предмет захватывает полное внимание: так перед взором Найта оказалось окаменелое животное, рельефно выступающее из камня примерно на четверть. И у него были глаза. И эти глаза, мертвые и обращенные в камень, пристально изучали его. Это было одно из ранних ракообразных, которое называлось трилобитом. Разделенные миллионами лет, Найт и эта букашка встретились в точке своей смерти. Во всем мире осталось только это существо, бывшее некогда живым и жаждавшее спасения, как теперь желал и он сам[4].
С этого пустынного места, где я стоял, глядя на отвесную стену между сморщенной рябью моря и темнеющим небом, трилобиты ненадолго входят в английскую литературу. На тропе над мысом Бини удивительно слились две дороги моей собственной жизни — трилобиты и литература. Я чувствовал, что должен прийти сюда, и не разочаровался. Глаза трилобита, «мертвые и обращенные в камень», нужны были мне, чтобы направлять читателя этой книги. Я постараюсь вместе со своим читателем взглянуть на мир глазами окаменевшего существа и таким образом оживить прошлое. Одновременно меня занимает разница между правдой романиста, которая вся есть чувства и эмоции, а доказательства ей ни к чему, и правдой ученого, которая вся стоит на доказательности, а ее эмоции — суть ощущение открытия; эта игра истин сама по себе может стать темой романа.
Итак, насколько Гарди говорил правду? Гарди задумывал роман с продолжением — ему необходимо было держать читателя в напряжении от выпуска к выпуску. «Подвешенное» состояние Найта в буквальном смысле отражает законы этого жанра. Как можно «подвесить» сюжет лучше, чем оставить главного героя висеть на скале? Глаза трилобита послужили символом рока, а глаза человека — голубые глаза — дали название и создали эмоциональный накал романа. Критик Памела Далзел заметила, что интрига крутится вокруг подглядывания того или иного сорта. Роман пронизан самыми разными взглядами.
4
Гарди Т. Голубые глаза.