Десять тысяч шагов

Десять тысяч шагов

РАССКАЗЫ У КОСТРА

Моим внукам — Саше и Кате

посвящаю.

ПТИЦЫ ДОЛЖНЫ ЛЕТАТЬ

Воскресным зимним утром я встал пораньше и отправился на птичий базар купить пару кроликов. Базар этот особенный, не похожий на обычный. Располагается он чаще всего на пустыре, за городом, и не всегда в одном и том же месте. Приходят сюда, едва забрезжит рассвет, и лишь по воскресеньям.

Чего только не увидишь на птичьем базаре! У одних — клетки с певчими птицами, у других — плетеные корзинки или легкие деревянные ящички с домашними голубями, третьи торгуют конопляным семенем, всяким зерном и прочим кормом. Здесь можно купить не только кролика, породистую собаку, сиамскую кошку, хомячка, ежа, но и заморских птиц и даже… черепаху. Словом, выбор большой. Тут же продают разные клетки — ловушки и садки. Но главное на птичьем базаре, конечно, птицы.

Покупатели и продавцы больше всего люди пожилые и старики. Это заядлые голубятники и страстные птицеловы. Заглядывают сюда и молодые парни, не обходится и без вездесущих мальчишек. Как и на любом другом базаре, здесь тоже шумно, отовсюду несутся призывные выкрики, слышны острые шутки, смех, а порой и ругань.

Давно уже поговаривают, что пора закрыть птичьи базары, потому что отлов и торговля дикими пернатыми и четвероногими наносит природе заметный ущерб.

На базар я попал в самый разгар торговли, которая шла бойко, озорно и даже как-то весело. Прошел раза два по рядам и, не найдя кроликов, задержался возле старика с белой слегка волнистой бородой. Одет он был в длинный залатанный тулуп, подшитые валенки и армейского образца старую шайку с опущенными ушами.

Старик сидел на опрокинутом железном ведре, видимо, подобранном где-то здесь же. Перед ним высилась целая пирамида из поставленных одна на другую клеток с певчими птицами. Свой товар он привез издалека. Запряженная в сани лошадь покрылась куржаком. Птицелов держался с достоинством, разговаривал степенно, а на мальчишек почти не обращал внимания.

Не торопясь, стал я разглядывать его товар. В клетках сидели печальные малиновогрудые снегири; серо-зеленые клесты, задумчиво посвистывая, цеплялись изогнутыми клювами за проволочные прутья, словно испытывая их. Красавцы-щеглы, скромные серенькие чечетки с розовыми грудками и зеленоватые чижи спокойно прыгали по жердочкам или копались в кормушке. Зато разных пород синицы — большая, лазоревка, московка — громко пищали, бились о прутья, пытаясь протиснуться между ними.

Народу возле деда было хоть отбавляй. То и дело слышалось:

— Сколько стоит щегол? Вон тот, с лысинкой.

— Трешку, — мельком взглянув на очередного покупателя и словно оценивая его, отвечал старый птицелов. — Поет знаменито.

— Мне бы чечеток парочку…

— Рублевку за пару. Выбирай любых.

— Дедушка, а клесты тоже поют? — Какой-то мальчуган, шмыгая покрасневшим носом, присел на корточки у клетки с редкими птицами.

— Поют. А ты подпевать им будешь, когда мать ремнем вытянет. Где деньги взял? Кыш отсюдова…

Смех обступивших деда людей, невнятное бормотание обиженного покупателя, меткие реплики знатоков.

А крылатые невольники в нарядном оперении бьются в тесных клетках, кричат на разные голоса, дерутся из-за корма… Мне подумалось: еще совсем недавно им принадлежал огромный мир — поля, леса и рощи, а теперь он ограничен проволочными прутьями, и для многих, наверное, до конца их дней.

Я вспомнил своего деда — Ивана Дмитриевича, страстного любителя и большого знатока певчих птиц. Дед мой не покупал птиц. Он ловил их в лесу и на старом кладбище. Этой своеобразной охотой занимался увлеченно, отдавая ей все свободное время. Иван Дмитриевич сам мастерил клетки, и отличные, таких я больше нигде не видел. Они напоминали сказочные терема. Все комнаты в доме были увешаны клетками. В летнее время даже в саду и под навесом большого сарая в глубине двора тоже висели клетки.

В тот памятный год мы с матерью приехали к деду гостить на все лето.

— Дедушка, — сказал я на другой день после приезда, — зачем ты птиц в клетках держишь? Разве тебе их не жалко?

— Не твоего ума дело, — сердито ответил старик.

— Я бы всех птиц выпустил, а клетки выбросил!

Наверное, из-за птиц я старался больше бывать в лесу. Если услышу пение зяблика или синицы, то обязательно остановлюсь: до чего же хорошо! И лес кажется светлее, приветливее, и день радостнее. А если, случалось, найду где-нибудь гнездо, затаюсь поблизости и тихонько смотрю, как возятся там голые крохотные птенцы. Прилетают к гнезду взрослые птицы с кормом, и малыши широко разевают желтые рты, вытягивают тонкие шеи. Видел я, как мухоловка или трясогузка хватают на лету мошек и мелких бабочек, как на самой верхушке ели заливается веселой песенкой лесной конек или висит над полем жаворонок, словно на невидимой нитке, и поет, поет свою песню… А как весело бывает, когда весной прилетают первые скворцы и обживают построенные для них домики.

В клетках птицы совсем не такие. Нет в них ни той веселости, ни резвости, что на воле. Да и поют они совсем не так…

Пойманных птиц дед подолгу держал в отдельных клетках, вслушивался в их пение и, если почему-то оно ему не нравилось, выпускал неугодивших пленников, сердито при этом говоря:

— Свистульки.

Помнится такой случай. Иван Дмитриевич долгое время держал какого-то особенного щегла и не раз самодовольно говорил, потирая руки, что сделает из него знатного певца. Но пленник упорно молчал, а когда, наконец, запел, то даже я рассмеялся и сказал, подражая деду:

— Свистулька!

Иван Дмитриевич, открыв-клетку, бесцеремонно вытряхнул пернатого певца. Щегол вспорхнул на ветку ближайшего дерева, почистил смятые перышки, встряхнулся и вдруг… запел. Да как запел! Словно заиграла волшебная флейта, зазвенели серебряные струны маленькой арфы. Он щелкал, свистел, рассыпался дробью, как соловей.

Иван Дмитриевич окаменел. С минуту он смотрел на щегла, потом в отчаянии схватился за голову, взлохматив редкие седые волосы. Внезапно повернулся ко мне и схватил за ухо:

— Из-за тебя, негодник! Из-за тебя!

Боль заставила меня закричать громче деда. На глазах выступили слезы. Изловчившись, я укусил старика за палец, он отпустил мое покрасневшее ухо, и я помчался в глубину сада. Там просидел до вечера, не смея показаться деду на глаза. Слышал, как меня звали, искали по саду, но не отзывался, и только в сумерках покинул свое убежище. Мать, не на шутку встревоженная, встретила меня радостным возгласом, а дед — он сидел на кухне и пил чай — только погрозил пальцем.

Иван Дмитриевич был добрый, хороший человек, и к тому же прекрасный шорник — к нему приходили заказывать конскую сбрую не только городские, но и приезжали из ближних деревень.

Однажды, увидев, как дед готовится к ловле птиц, я попросил его взять и меня. Уж очень хотелось посмотреть, как он это делает. Иван Дмитриевич прищурил левый глаз, склонил голову набок, сказал раздумчиво:

— Мал еще. Не подойдешь для такого дела.

Но дня через три дед сказал:

— Пораньше ложись спать. Завтра подниму ни свет ни заря.

Было темно, когда дед разбудил меня. Выпив по кружке молока, мы взяли сеть, моток шпагата, большую клетку-садок, другую — маленькую, с чижиком, несколько мешочков с разным зерном, лопатку, топорик и вышли на улицу. Было тихо и прохладно. На темном еще небе сияли крупные звезды, а у самого горизонта уже обозначилась светлая полоска.

Через час пришли на место ловли. В полумраке я с трудом разглядел небольшую поляну, окруженную кустарником и соснами, вперемежку с редкими березами.