Страница 38 из 170
19 ОПАЛЬНЫЙ ДВОРЕЦ
Почитание родителей — первейшая из всех добродетелей . Мудрый властитель правит страной силой сыновнего послушания! Недаром Яо почитал мать, дряхлую старуху, а Шунь лелеял отца, своенравного старика. Да будет благословенно сердце императора Такакуры, чтившего пример праведных правителей древности!
В те дни из императорского дворца в опальную усадьбу Тоба тайно пришло послание. Государь Такакура писал: «В нынешние печальные времена зачем мне оставаться на троне? Не лучше ли последовать примеру императора Уды , жившего в старые годы Кампэй, или императора Касана, отрекшегося от трона, — оставить дом, бежать от мира и простым странником-богомольцем скитаться по горам и лесам!»
«Нет, оставь подобные мысли! — отвечал сыну государь-инок. — Пока ты на троне, для меня еще есть надежда. Если же ты уйдешь от мира, на что стану я уповать? Я хочу, чтобы ты дождался, увидел, какова будет участь твоего старика отца...»
Получив это письмо, император прижал его к лицу и залился слезами.
Государь — корабль, вассалы — вода; вода держит корабль, но она же опрокидывает его87. Вассалы охраняют государя, но они же и свергают его. В смутные годы Хэйдзи и Хогэн Правитель-инок защищал государя; ныне, в годы Ангэн и Дзисё, вовсе перестал с ним считаться. Все точь-в-точь как написано в древних исторических книгах .
Главный министр Корэмити, министр Киннори, дайнагон Ми-цуёри, тюнагон Акитоки — никого из них уже давно нет на свете... Из прежних умудренных опытом царедворцев в живых остались только Сэйрай и Синхан89. Но они тоже решили, что в нынешние печальные времена бессмысленно служить при дворе, добиваться успеха, стремиться к высоким званиям тюнагона и дайнагона, и, несмотря на цветущий возраст, постриглись в монахи удалились от мира. Синхан поселился среди полей, на убеленной инеем равнине Оохара, Сэйрай скрылся в туманах на священной вершине Коя. Оба, по слухам, всецело предались ревностным молитвам о спасении души в грядущих рождениях, не помышляя ни о чем прочем.
В древности тоже бывали люди, предпочитавшие скрываться в заоблачных высях горы Шаншань90 или утешать сердце, любуясь лунным сиянием, отраженным в водах реки Иншуй91; то были люди возвышенного ума и чистой души, оттого они и бежали прочь от суетного, грешного мира...
— О горе! — воскликнул Сэйрай, услышав о заточении государя-отца. — Хорошо, что я еще раньше покинул свет! Даже здесь скорбит душа при этой вести, а останься я, как прежде, в миру, как больно было бы видеть эти горестные события своими глазами! Уже смуты Хогэн и Хэйдзи внушали мне отвращение, теперь же, когда приблизился конец света, творятся дела и вовсе ужасные! А какие новые беды ждут нас всех впереди! О, если б, раздвинув тучи, подняться еще выше в самое сердце гор, скрыться в самой дальней горной глуши!..
И в самом деле, похоже, что для людей с сердцем и совестью в нашем мире уже нет места!
Меж тем новый настоятель вероучения Тэндай, принц крови, преподобный Какукай настойчиво просил снять с него этот сан, и потому в двадцать третий день той же луны прежний настоятель, преподобный Мэйун, возвратился на свою исконную должность. Правитель-инок творил, что хотел, поступал самовластно. Его дочь стала императрицей, зять — канцлером. И вот, решив, как видно, что теперь все устроилось так, как надо, и можно наконец отдохнуть, он отбыл из столицы в свою вотчину Фукухару, распорядившись:
— Управление страной да вершится отныне целиком по воле и усмотрению императора!
Князь Мунэмори поспешил во дворец и доложил об этом императору Такакуре. Но тот ответил: «Я согласился бы, если б власть в стране передал мне прежний государь, мой отец. А так — сам решай все дела, советуясь с канцлером!» — И не дал своего согласия.
А государь-инок тем временем по-прежнему пребывал в отдаленной усадьбе Тоба. Миновала уже половина зимы, лишь громкий посвист зимней бури в горах доносился в усадьбу, да ясным светом сияла луна в заледеневшем саду. Снег плотной пеленой заносил сад, но никто не оставлял следов на белом покрове; пруд <овало льдом, исчезли птицы, прежде стаями летавшие над во-Дои... Звон колокола, доносившийся из храма Оодэра92, напоминал колокольный звон храма Иай-сы93, а покрытая снегом Западая гора Нисияма походила на очертания горы Сянлуфэн.
Морозной ночью издалека чуть слышно долетал к изголовью веявший холодом стук валька94, да на рассвете, за воротами, раздавался в отдалении скрип повозок, ломавших хрустевшие под колесами льдинки. По дороге спешили путники, ступали вьючные лошади, — это зрелище жизни, по-прежнему совершавшейся в бренном мире, навевало печаль на государя. Вооруженные до зубов воины днем и ночью сторожили ворота. «Какая карма судила мне стать их пленником, а им — превратиться в моих стражей?» — думал государь, и тоска грызла душу. Все, что касалось слуха и взора, вызывало лишь сердечную муку. Государь-инок вспоминал прежние, столь частые увеселительные прогулки, выезд на богомолье, счастливые, веселые празднества, и не было сил сдержать слезы тоски о прошлом.
Год ушел, год пришел, и наступил 4-й год Дзисё.
СВИТОК ЧЕТВЕРТЫЙ
1. БОГОМОЛЬЕ В ИЦУКУСИМЕ
Наступил новый, 4-й год Дзисё, но никто не приехал с поздравлением в усадьбу Тоба, ибо Правитель-инок запретил навещать опального государя. Узнав об этом, тот и сам боялся принимать посетителей, и за все три дня новогодних праздников в усадьбе побывали только два гостя — Сигэнори, Тюнагон с улицы Сакуры, сын покойного Синдзэя, и его младший брат Наганори, военачальник Восточной столичной стражи. Только им двоим разрешили навестить государя.
Во дворце между тем, в двадцатый день первой луны, торжественно отпраздновали первое Облачение в хакама наследного принца и первое Подношение рыбы1. Обо всех этих празднествах до государя-инока доходили лишь смутные слухи, словно о чем-то далеком, потустороннем.
А в двадцать первый день второй луны императора Такакуру внезапно заставили отречься от трона, хотя он ни в малой мере Не страдал каким-либо недугом; трон перешел к наследному принцу То был произвол Правителя-инока. Все Тайра ликовали, Узренные, что наступило время их высшей славы!
Три императорские регалии — священный меч, зерцало и яшму — перенесли во дворец нового государя Антоку. Все царедворцы собрались в зале Церемоний, дабы, по стародавним обычаям, свершить подобающие ритуалы. Священный меч несла придворная дама Бэн; у западного входа во дворец Прохлады и Чистоты меч принял Ясумити, военачальник дворцовой стражи. Затем появилась придворная дама Биттю с ларцом, в котором хранилась священная яшма: яшму принял Такафуса, офицер дворцовой стражи. Все понимали, как грустно, должно быть, на сердце у Биттю, ибо сегодня наступил конец ее службе при дворе — испокон веков повелось, что человек, прикоснувшийся к ларцу со священной яшмой или зерцалом, должен навеки оставить двор.
Ларец с зерцалом поручили нести придворной даме Сёнагон, но в последнее мгновенье она вдруг заупрямилась, услышав, как люди толкуют между собой: «Да, больше ей не придется служить при дворе нового императора, ведь она коснулась рукой священного ларца!» Дама Сёнагон была уже в почтенных годах, и поэтому ее порицали: «Ведь молодость все равно не вернешь, а она все еще цепляется за свою придворную должность!» В конце концов вместо Сёнагон нести ларец с зерцалом добровольно вызвалась Бэн — девица в самом расцвете лет — ей едва минуло шестнадцать! Истинно добрая сердцем девушка!
Так, все священные регалии доставили во временную резиденцию нового императора на Пятой дороге. А во дворце Отдохновения, Канъин, обители прежнего государя, казалось, даже светильники потускнели. Умолк голос стража, переходившего от покоя к покою, возвещая наступление очередного часа4. Не слышалось больше переклички воинов дворцовой охраны. Люди, долгие годы служившие прежнему государю, печалились и грустили. В самый разгар праздничных церемоний сердце у них сжималось от боли, и на глаза навертывались слезы.