Страница 23 из 100
– Ну, один человек всегда другому может помочь, хотя бы тем, что бросит письмо в почтовый ящик.
– Благодарю, но письма я еще в состоянии бросать сама.
– Что ж, прошу извинить.
– За что?
– За неловкость. Не думал, что так получится.
– Простите, но я не совсем понимаю. Старею и теряю способность понимать молодежь. Возможно, не понимаю уже даже языка цветов. Вы, случайно, не из тех, кого называют дети-цветы?
– Да нет же, ничего подобного. Я всего лишь хотел… простите.
– О, не за что, не за что. Большое спасибо за цветы.
Они смотрели друг на друга, стараясь найти слова. Так и не придумав ничего, Шарлотта махнула рукой и захлопнула дверь. Гладиолусы посыпались из рук на пол. Она стояла у двери, прислушиваясь к отдаляющимся шагам. Слезы, в последнее время охотно льющиеся из глаз, снова подступили.
Так и не подобрав цветы, она медленно пошла в кухню. И зачем только ей вспомнился Мэтью? Зачем так невежливо говорила с мальчиком, делая вид, что не понимает его поступка? Невольная жалость молодых – это знак старости, своего рода испытание, да еще одно из легчайших, которое надо сносить с достоинством. Значит, вот оно какое, одиночество старых людей, и тщетны попытки им помочь. «Но ведь я еще не старая, – подумала она, – еще не старуха». Этот мальчик, едва с ней знакомый, пришел, как странно. Неужели прослышал о завещании? Наверняка уже все вокруг знают. Как все это неприятно.
На полке лежали две половинки фарфоровой тарелки из споудовского сервиза, которую она разбила накануне вечером. Еще не так давно ей хотелось их склеить. Годами холила и лелеяла эти безделушки, ни с того ни с сего ставшие вдруг собственностью Грейс.
Не то чтобы она смотрела на вещи как на свою будущую собственность. Просто заботилась о них точно так же, как заботилась об Элисон, потому что здесь был ее дом, обязана была заботиться. Но сейчас нет уже ни дома, ни обязанностей. Ей осталась в наследство только зубная щетка, да и то без стаканчика, так что некуда ставить; она сохранила свое нарядное платье, но без ониксового ожерелья, которое носила столько лет. Все казалось таким, как и прежде, и в то же время совершенно отчужденным, словно дом, который она считала своим, вдруг превратился в антикварную лавку. Казалось, предметы открыли вдруг правду о себе: «Мы старые, холодные, бездушные и практически бессмертные. Мы были, есть и будем, покуда не сожгут или не разобьют. У нас нет ни сердца, ни чувств. А обладание нами – это иллюзия».
В тяготах открываются вечные истины, но лишь на мгновение, потому что человек очень быстро приходит в себя и забывает то, что ему открылось. Но Шарлотта еще не пришла в себя и поэтому смотрела вокруг потрясенно, будто неожиданно прозрела. Конечно, чтобы сохранить достоинство, нужно продолжать и дальше – убирать, вытирать пыль. Но нет сил, чтобы склеить половинки. И даже не потому, что стало вдруг ясно – все это ценное и старинное принадлежит уже не ей, а Грейс; а потому, что вдруг обнаружилось, до чего коротка, неслыханно коротка жизнь. Жизнь коротка, обладание чем-либо – иллюзия, и все ни к чему. И все же надо было помягче разговаривать с Гарсом. Моя жизнь близится к концу, подумала она. И бросила разбитую тарелку в мусорное ведро.
Дом наполнен коварной, многозначительной тишиной. Часы тикают как-то по-новому. Она прислушивалась. Невероятна эта полнота ухода Элисон. Вот и дом о ней как будто постепенно забывает. Спальня выметена и вымыта, лекарства выброшены, вся грязь, сопровождавшая болезнь и смерть, уничтожена. Получается, все истинно человеческое исчезает в мгновение ока, и только ониксовые ожерелья и шкафы остаются на поживу равнодушному будущему? Вещи, сообщество которых изучено до последних мелочей, уступят давлению времени, и она, Шарлотта, вместе с ними. Дом, обязанности и жалость – в них можно укрыться надежней, чем в переменчивом сознании самой себя. Ей было жаль себя, но теперь она понимала, что чувство это невнятно и недостаточно проявлено. Сейчас, когда пришла пора поразмышлять над собой в полную силу, она поняла, что не обучена разбираться в себе. Она никогда этого не умела, и присутствие Элисон тоже не давало времени надлежащим образом погрузиться в себя. Элисон поглощала все ее мысли. Материнская немощь, материнский страх смерти – все это мешало Шарлотте приблизиться к мысли о тщете собственной жизни. Элисон, когда была жива, всегда стояла между Шарлоттой и смертью. Теперь преграда рухнула. Шарлотта всматривалась в лицо смерти, ставшее вдруг таким близким, смерть была в тиканье часов, собственная смерть Шарлотты, ее собственная, неотвратимая.
Ну конечно, все естественно и неизбежно, иначе и быть не может. Она должна была заботиться о матери, потому что кто же еще; ведь Клер замужем, у нее двое детей, да и вообще имущему будет дано еще больше, а у нищего отнимется и последнее, что он имеет. По крайней мере в этих словах Библии есть правда. Вера в благо и надежда уже давно покинули ее. Остались только вера в судьбу и своеобразное наслаждение горечью, содержащееся в том, чтобы ничего от себя не скрывать. Жизнь прошла мимо, не было никакой жизни, ее собственной жизни. Только смерть будет ее собственная и теперь подошла так близко.
Все, конечно, постараются изобразить великодушие. Грейс, понятно, будет настаивать, чтобы она и дальше жила здесь, будет предлагать деньги, переедут сюда скорее всего Клер и Джордж. И она без лишних уговоров займется их хозяйством. Вскоре появятся и внуки, и она будет нянчить детишек Грейс, как когда-то нянчила ее саму. Незамужняя женщина в семье – это подарок судьбы. Можно пользоваться ее услугами до конца жизни. Еще будут в жизни дела, достойные внимания и усилия, не совсем ее личные, но родная кровь – все же не вода. Служение родным – все остальное в ее жизни оказалось второстепенным. Полезность оказалась ее предназначением. Дети Грейс, а потом дети Патрика станут содержанием ее жизни, заполнят ее будущее. Никаких личных целей у нее нет, и ничто сверхобычное ее не ждет.
«Беда лишь в том, – думала она, – что я никого из них не люблю. О, как мне надоели эти вечные материнские болезни, эта практичная Клер, эта наглая Грейс, этот премудрый Патрик, этот Джордж, такой уверенный в себе, такой надутый; и все уверены, что я в него навеки влюблена. А была ли я вообще в него влюблена? Может быть. Но если и так, то от той любви, от того Джорджа сохранились лишь жалкие остатки, как от мухи, когда-то попавшей в паутину. Клер съела его, давно, и остались от истории какой-то там любви лишь жалкие остатки, заставляющие Джорджа иногда смущаться, а Клер – быть сладкой в своей ласковости, как сто ложек сахару. И все же, кроме них, у нее никого нет, именно они содержание ее жизни, а не Мэтью, хотя в свое время он очень много для нее значил.
Шарлотта медленно подошла к двери. Снаружи, с темных ступенек пахло неизлечимым одиночеством, и от этого лицо ее стало вдруг обнаженным и застывшим. Посмотрит ли кто-нибудь в жизни ей в лицо, заметит ли ее на самом деле? Она вышла в коридор и увидела цветы, все еще лежащие на полу. Как раз нелюбимые гладиолусы. Подобрав их, она снова пошла в кухню и начала засовывать стебли в один из хрустальных вазонов, принадлежащих Грейс.
Дорина вскрикнула. Вода сомкнулась над ее головой.
Проснулась. Опять этот сон. Во сне она крикнула или наяву? Еще ночь?
Увидела, что уже день. Солнце яркой линией разделило половинки занавесок. Дорина лежала в своей маленькой спаленке в мансарде. Был полдень. Мэвис ушла, и она осталась одна в доме, ища убежища во сне от муки сознания. Но тем тяжелее были пробуждения, в моменты которых ночные кошмары могли проникнуть в дневной свет, а пустой дом звал призраков в гости.
Она поднялась, надела платье, но не спешила встать с постели. Припоминала письмо Людвига. По всему видно, он больше не придет. Неискреннее письмо, обидное. Может быть, когда писал его, не догадывался, насколько важны для нее его приходы. И дело не только в том, что с его помощью она узнавала об Остине, всякий раз посылавшем ей небольшие подарки. Дело в том, что Людвиг был посланцем нормального мира, который только благодаря ему не окончательно померк для нее. Обыденные разговоры, непринужденный смех. Именно смех почему-то исчез из ее жизни. Куда подевался? А улицы, окружающие Вальморан, по которым она ходила за покупками для Мэвис, были полны зловещих знаков, неприветливых взглядов, непонятных цифр, мертвых птиц.