Солдаты и пахари

На середине реки флотилию накрыли батареи. Забушевала пенными фейерверками стремнина, и лодки и плоты начали перевертываться. С головой накрыла волна Четыре Перегона. Через несколько секунд он показался уже невдалеке от чужого берега. Кто-то спешил к нему. Уцепившись за обломки плота они начали двигаться вдвоем. Новый взрыв скрыл их от глаз Степана. «Пропали! Не дотянуть!» — подумал он.

Прошло еще несколько минут, и воздух раскололся от ударов тысячи орудий и минометов. Послышался нарастающий гул. Над головами проплыли тяжело груженые советские бомбардировщики. За ними располосовала небо волна штурмовой авиации. Весь северный берег окутало черным дымом. Взметнулись в воздух вместе с глыбами земли осколки долговременных вражеских укреплений. Заиграли «катюши».

Более двух часов все гудело, дрожало и рушилось. Когда орудия смолкли, властно раздалась команда:

— Переправа! Вперед! И пошли…

Вот он, правый берег, измятый, испаханный бомбежкой.

— В проходы! Обследовать укрепления!

— Есть!

Степан и Игорь вели своих ребят по глубокой зигзагообразной траншее… Захватили вражеский блиндаж… С хрястом разлетелась утлая дверь… Темно… Пахнет сигаретами и спиртом… Вспыхивают фонарики… Стены обклеены русскими деньгами — красными тридцатками… На середине стола невыпитые бутылки с ромом. Этикетки на бутылках русские, с ятями. Царские. Долго же хранили запасы его императорского величества! В углу, неловко запрокинув голову, лежит немецкий офицер. Застрелился? Или застрелили?

После осмотра такие блиндажи взрывали гранатами. Вспучивалась земля, летели осколки кирпича… Сажа — большие черные мухи — забивала глаза, нос, оседала на мокрых, просолившихся гимнастерках.

Уже далеко от реки, за лесом, увидели группу своих ребят, первыми преодолевших Свирь. Двое задних вели под руки почерневшего и злого старшину Четыре Перегона. Правый рукав его был залит кровью, плетью висела простреленная рука. Старшина был бледен, увидев своих, он потерял сознание.

Внимательно следил Степан за Игорем Козыревым. Нелюдимость и отрешенность Игоря прерывались иногда взрывами бурного веселья и озорства. В такие минуты он начинал балагурить, петь, улыбка не сходила с уст. Но могло пение мгновенно оборваться, и в глазах появлялся тот чужой, холодный свет, которого боялась Верочка.

Исцеление принесла, кажется, Людмила Русакова, новая санинструкторша, прикомандированная к батальонной санчасти незадолго до отправки на фронт. Добрая, с милой улыбкой и нежным белым пушком на верхней губе. Игорю негаданно даже для него самого стало легко. Но вместе с этим заронилось в сердце смятение, и он постоянно и неумело начал искать с ней встреч.

Людмилка улавливала в голосе его и взглядах какую-то неожиданную для себя нежность. И ей впервые это непонятное состояние стало по-особому дорогим. Она смеялась и радовалась. Конечно, от комбата, от других офицеров такое нельзя было скрыть. Да Игорь к тому же и не скрывал ничего.

— Прости, Степа, — сказал он комбату. — Людмилка — это у меня не флирт… Я душу вылечу рядом с ней!

Людмилка все время старалась быть возле Игоря. Она очень любила стихи, сочиняла их сама.

Сочиняла Игорю. Но читала всем ребятам. И, читая, преображалась, выказывая натуру нежную, чувствительную и хрупкую. Влажнели прекрасные синие глаза, и голос подрагивал, срывался.

— Опять разволновалась! — говорили про Людмилку десантники.

Слушали ее с удовольствием, вдумываясь в каждую строчку и в каждое слово. Требовали пояснений.

Только Миша Ибрагимов иногда просил:

— Не надо, Людмила, не читай. Здесь, понимаешь, не у всех нервы в порядке!

— Ничего, — говорила Людмилка. — Вот кончится война, а у меня уже целая книга стихов. Понял? Поэтессой стану. Вот посмотришь!

— Поэтами только мужики бывают, а бабы — нет! Они женами поэтов могут быть или любовницами — для чувствительности! — убежденно говорил Миша. — Так что ты не мели.

— Дурак ты! — еще более убежденно отвечала ему Людмилка и продолжала читать.

Попадая во второй эшелон или выходя на короткий отдых, Игорь и Людмилка уходили в лес или сидели на опушке, наблюдая, как бегут по июльскому небу быстрым бегом дымные, тревожные облака. Игорь припадал к ее маленькому уху и озорным завитушкам, торчавшим из-под пилотки, и говорил-говорил, обнадеживая ее, веря себе:

— Мир стал таким злым и холодным временно. В сущности он не такой. По природе… Вот закончим войну, приедем в мое село… И бухнут ударники духового оркестра. Это будут встречать нас, как боевых друзей, как мужа и жену.

Он целовал ее, слушал неровные стуки сердца.

— Игорек! Милый Игорек! — шептала она.

После таких встреч они расставались всякий раз немножко изменившимися, повзрослевшими, еще более уверенными друг в друге, в своих чувствах и будущем.

Двадцать третьего июля в междуречье Тулоксы и Видлицы Ладожская военная флотилия высадила при поддержке большого количества самолетов морскую стрелковую бригаду. Противник в тылу, что нарыв на спине. На это немецкое командование не рассчитывало. Это было неожиданностью. Все дороги от Олонца на Питкяранту были перерезаны, все артерии, питавшие Карельский фронт, склеротически сжались. Вскоре противник опомнился, решил во что бы то ни стало утопить моряков в озере. Завязались упорнейшие бои.

Десантники подходили к старинному русскому городу Олонцу. Закопавшись в укрытия, не обращая никакого внимания на методически пролетавшие над головами мины, располагались на ночь. Появились связные.

— Старшин, помкомвзводов, командиров взводов и рот — к комбату! — негромко неслась команда.

Степан сидел на огромном поваленном бомбежкой дереве, остальные расположились по краям воронки.

— Утром выйти на подступы к городу и по сигналу начать штурм! — приказывал он. — Сегодня — хорошо накормить личный состав, выдать сколько надо патронов, гранат, проверить оружие. Все ясно?

— Ясно.

— А чем кормить солдат будете?

— Почти нечем. Сухой паек!

— То-то же.

— Я знаю, чем кормить, — сказал Костя Гаврилов. Все обернулись к нему.

— Продолжай, комсорг.

— В двух километрах отсюда догорает продуктовый склад… Догорает только верхняя часть, а подвалы целы… Там масло, мясо, галеты.

— Откуда узнал?

— Что же я за разведчик! Ребята мои там были… Склад, правда, находится под охраной второго эшелона, но они все-таки принесли три котелка масла и два окорока.

— Десантник с голоду не помрет! — смеялись собравшиеся.

— Об одном предупреждаю, — продолжал Костя. — Масло из бочек накладывать нечем, так что саперные лопаты с собой берите!

— И я предупреждаю, — сказал Степан. — Водки лишней не отыщите.

— Нет. Этого у нас не будет.

Утром, после короткой артподготовки, начался бой за город. Фашисты засели на чердаках и на крышах, на улицах, изрытых снарядами и бомбами, под мостами, в подвалах и кладовых, выложенных из дикого камня еще в старое время, прочных, как доты. Батальон Степана первым ворвался на окраину, занял оборону за полуразрушенной кирпичной стеной. Здесь атака захлебнулась: из большого белого дома поливали из винтовок и автоматов. Били густо, не переставая. Пули целовали красные кирпичи, пели, рикошетом уходя в стороны и вверх.

Лежали минут тридцать.

Сердито громыхая, подошла сзади самоходка. Командир ее, веснушчатый лейтенант, подполз к Степану.

— Видишь, какое дело? — показывал ему Степан. — Давай, садани!

Лейтенант молча уполз к самоходке. Орудие развернулось, ударило беглым огнем по дому. Рухнула крыша. Поднялась туча пыли. Белой стаей вместе с землей и досками вспорхнули тысячи бумажек, опустились на реку, и тихая стремнина, словно льдом, покрылась слоем бумаги.