Страница 101 из 126
Гул, прошедший по всему собранию после странного ответа Буагильбера, дал время Ревекке не только незаметно прочесть, но и уничтожить записку. Когда шёпот замолк, гроссмейстер возвысил голос:
— Ревекка, — сказал он, — никакой пользы не принесло тебе свидетельство этого несчастного рыцаря, который, видимо, всё ещё находится во власти сатаны. Что ты можешь ещё сказать?
— Согласно вашим жестоким законам мне остаётся только одно средство к спасению, — сказала Ревекка. — Правда, жизнь была очень тяжела для меня, по крайней мере в последнее время, но я не хочу отказываться от божьего дара, раз господь дарует мне хоть слабую надежду на спасение. Я отрицаю все ваши обвинения, объявляю себя невиновной, и показания ложными. Требую назначения божьего суда, и пусть мой защитник подтвердит мою правоту.
— Но кто же, Ревекка, — сказал гроссмейстер, — согласится выступить защитником еврейки, да ещё колдуньи?
— Бог даст мне защитника, — ответила Ревекка. — Не может быть, чтобы во всей славной Англии, стране гостеприимства, великодушия и свободы, где так много людей всегда готово рисковать жизнью во имя чести, не нашлось человека, который захотел бы выступить во имя справедливости. Я требую назначения поединка. Вот мой вызов.
Она сняла со своей руки вышитую перчатку и бросила её к ногам гроссмейстера с такой простотой, и с таким чувством собственного достоинства, которые вызвали общее изумление и восхищение.
Глава XXXVIII
… Тебе бросаю вызов
И храбрость воинскую покажу
В единоборстве нашем.
Красота и выражение лица Ревекки произвели глубокое впечатление даже на самого Луку Бомануара. От природы он не был ни жестоким, ни даже суровым. Но он всегда был человеком бесстрастным, с возвышенными, хотя и ошибочными представлениями о долге, и сердце его постепенно ожесточилось благодаря аскетической жизни и могущественной власти, которой он пользовался, а также вследствие его уверенности в том, что на нём лежит обязанность карать язычников и искоренять ересь. Суровые черты его лица как будто смягчились, пока он смотрел на стоявшую перед ним прекрасную девушку, одинокую, беспомощную, но защищавшуюся с удивительным присутствием духа и редкой отвагой. Он дважды осенил себя крёстным знамением, как бы недоумевая, откуда явилась такая необычайная мягкость в его душе, в таких случаях всегда сохранявшей твёрдость несокрушимой стали. Наконец он заговорил.
— Девица, — сказал он, — если та жалость, которую я чувствую к тебе, есть порождение злых чар, наведённых на меня твоим лукавством, то велик твой грех перед богом. Но думаю, что чувства мои скорее можно приписать естественной скорби сердца, сетующего, что столь красивый сосуд заключает в себе гибельную отраву. Покайся, дочь моя, сознайся, что ты колдунья, отрекись от своей неправой веры, облобызай эту святую эмблему спасения, и всё будет хорошо для тебя — и в этой жизни и в будущей. Поступи в одну из женских обителей строжайшего ордена, и там будет тебе время замолить свои грехи и подвергнуться достойному покаянию. Сделай это — и живи. Чем тебе так дорог закон Моисеев, что ты готова умереть за него?
— Это закон отцов моих, — отвечала Ревекка, — он снизошёл на землю при громе и молнии на вершине горы Синай из огненной тучи. Если вы христиане, то и вы этому верите. Но, по-вашему, этот закон сменился новым, а мои наставники учили меня не так.
— Пусть наш капеллан выступит вперёд, — сказал Бомануар, — и внушит этой нечестивой упрямице…
— Простите, если я вас прерву, — кротко промолвила Ревекка, — но я девушка и не умею вести религиозные споры. Однако я сумею умереть за свою веру, если на то будет воля божия. Прошу вас ответить на мою просьбу о назначении суда божьего.
— Подайте мне её перчатку, — сказал Бомануар, — Вот поистине слабый и малый залог столь важного дела, — продолжал он, глядя на тонкую ткань маленькой перчатки. — Видишь, Ревекка, как непрочна и мала твоя перчатка по сравнению с нашими тяжёлыми стальными рукавицами, — таково и твоё дело по сравнению с делом Сионского Храма, ибо вызов брошен всему нашему ордену.
— Положите на ту же чашу весов мою невиновность, — отвечала Ревекка, — и шёлковая перчатка перетянет железную рукавицу.
— Стало быть, ты отказываешься признать свою вину и всё-таки повторяешь свой смелый вызов?
— Повторяю, благородный сэр, — отвечала Ревекка.
— Ну, да будет так, во имя божие, — сказал гроссмейстер, — и пускай господь обнаружит истину!
— Аминь! — произнесли все прецепторы, а за ними и всё собрание хором повторило то же слово.
— Братия, — сказал Бомануар, — вам известно, что мы имели полное право отказать этой женщине в испытании божьим судом, но хоть она и еврейка и некрещёная, всё-таки она существо одинокое и беззащитное. Она прибегла к покровительству наших мягких законов, и мы не можем ответить ей отказом. Кроме того, мы не только духовные лица, но рыцари и воины, а потому для нас было бы позорно уклоняться от поединка. Следовательно, дело обстоит так: Ревекка, дочь Исаака из Йорка, на основании многочисленных веских улик обвиняется в том, что околдовала одного из благородных рыцарей нашего ордена, а в оправдание своё вызвала нас на бой — по суду божию. Как, по-вашему, преподобные братья, кому следует вручить этот залог, назначив его в то же время защитником нашей стороны в предстоящей битве?
— Бриану де Буагильберу, — сказал прецептор Гудольрик, — тем более что ему лучше всех известно, на чьей стороне правда.
— Однако, — сказал гроссмейстер, — как же быть, если наш брат Бриан всё ещё находится под влиянием чар или талисмана? Впрочем, мы сделали эту оговорку лишь ради предосторожности, ибо ничьей доблестной руке из всего нашего ордена не доверили бы мы с большею готовностью как это, так и любое другое важное дело.
— Преподобный отец, — отвечал прецептор Гудольрик, — никакой талисман не в силах одолеть рыцаря, который выступает на бой за правое дело на божьем суде.
— Ты рассудил правильно, брат, — согласился гроссмейстер. — Альберт Мальвуазен, вручи этот залог Бриану де Буагильберу. Тебе, брат Бриан, поручаем мы это дело, дабы ты мужественно вступил в бой, не сомневаясь в том, что победа достанется правому. А тебе, Ревекка, мы даём два дня сроку, чтобы найти себе защитника.
— Не много же вы даёте мне времени, — сказала Ревекка. — Я чужестранка и не вашей веры, так что нелегко мне будет найти человека, который рискнул бы своей жизнью и честью ради меня, да ещё в бою против рыцаря, слывущего знаменитым бойцом.
— Более мы не можем откладывать, — отвечал гроссмейстер, — битва должна состояться в нашем присутствии, а важные дела заставляют нас отбыть отсюда не позже как через три дня.
— Да будет воля божья, — молвила Ревекка. — Возлагаю на него всё моё упование — у господа одно мгновение имеет такую же силу, как целый век.
— Это ты хорошо сказала, девица, — заметил гроссмейстер, — но нам отлично известно, кто умеет принимать на себя ангельский образ. Значит, остаётся лишь назначить место, приличное для битвы, а также, если понадобится, то и для казни. Где прецептор здешней обители?
Альберт Мальвуазен, всё ещё державший в руке перчатку Ревекки, стоял возле Буагильбера и что-то горячо ему доказывал вполголоса.
— Как, — сказал гроссмейстер, — он не хочет принимать залог?
— Нет, он хочет, он принял залог, высокопреподобный отец, — отвечал Мальвуазен, проворно сунув перчатку под свою мантию. — Что же касается места для поединка, то, по моему мнению, для этой цели всего пригоднее ристалище святого Георгия, близ нашей прецептории.
— Хорошо, — сказал гроссмейстер. — Ревекка, на это ристалище ты должна представить своего защитника. Если же ты не исполнишь этого или если твой защитник будет побеждён на суде божьем, ты умрёшь, как колдунья, согласно приговору. Пусть наш суд и решение будут записаны и это решение прочитано во всеуслышание, дабы никто не мог отговориться незнанием нашего постановления.