Страница 13 из 14
«Неужто высоко взлечу?», – подумал государев дьяк, подходя к дому. – «Кабы крылья не обломали!». О беседе государя с братом, Андреем Углицким велел себе накрепко забыть. Встреча с царевной Софьей больше занимала государева дьяка. На то причина была. Чувствовал дьяк, интерес Софьи неслучаен, а причины не знал.
В ночь перед походом к царевне Софье Курицыну не спалось. Ииссусову молитву читал, в арифметическом счёте упражнялся, не помогало. Рано поутру дьяк поднялся и тихонько на цыпочках, чтобы не разбудить ближних, вышел из дому. Прошёлся по Арбату. Собаки встретили его дружным лаем. За зелёными заборами звонко падали спелые яблоки и тихо кружилась первая увядающая листва. Незаметно для себя дьяк подошёл к кремлёвским вратам. За ними в палатах патрикеевских еле слышно плакал ребёнок.
Странно, но в воскресный день и раннее утро на кремлёвских площадях слышался гул мастерового люда.
Туда-сюда сновали подводы с кирпичом и брёвнами, будто с небес доносился стук молотков плотников, возводивших строительные леса для высоченных соборов, рядом звучали команды артельщиков, разбиравших старые постройки. Вперемежку с русской слышалась итальянская, немецкая, сербская и болгарская речь. Этот людской муравейник казался Курицыну живой картинкой, олицетворяющей библейское сказание о Вавилонской башне.
Среди многоголосия, царившего возле Благовещенского собора, дьяк явно различал новгородское и псковское цоканье, поволжское полнозвучное оканье и протяжную мелодичность вологодского говора.
– Эй, Мишка, раствор подавай, – кричал с помоста седобородый верзила в кожаном фартуке. Рядом с ним ещё один мастеровой, румяный кудрявый парень постукивал молотком по красным, цвета спелой вишни, кирпичам с нового кирпичного завода, устроенного итальянцем Аристотелем Фиораванти недалеко от Андроникова монастыря. У всех в памяти были события пятнадцатилетней давности, когда псковитяне построили взамен деревянного каменный Успенский собор, и он развалился на глазах у всех – подвело качество кирпича и раствора. Тогда царевна Софья, привыкшая к каменным постройкам Рима и греческой Мореи, сподобила Иоанна Васильевича выписать итальянских мастеров. Так что, Успенский собор уже ломбардец Фиораванти возводил. Сказывают, во Владимир ездил на русские храмы смотреть. Хорошо сработал итальянец. Всем хороша церковь: высока, светла, вельми красива. А подряд на домовую церковь Благовещения государь всё же псковитянам дал, не вышли те из доверия.
От церкви Благовещения перешёл Курицын к Успенскому собору. За ним итальянские мастера Антон и Марк Фрязины новую палату возводили – для пиров и встреч с заморскими послами. Нарекли её Грановитой. Работали споро и слаженно. Не угнаться за ними псковитянам, решил Курицын. Однако время идти к царевне Софье. Колокол на Успенском соборе пробил двенадцать.
О Софье говорили разное. Кто послом папы Римского её называл. – «Унию с католиками приехала готовить», – говорили доброхоты в память о Флорентийской унии, подписанной византийцами с латинянами незадолго до гибели Царьграда. Кто ревнительницей православия нарекал. – Поминали, как легата папского поставила на место сразу по приезде в Москву: «Не пустила латинского попа с крестом своим в наш храм на венчание».
В одном мнении сходились: это уж точно не была Софья красавицей, особливо в сравнении с русскими девицами. Один стихотворец латинский писал своему господину Лоренцо Медичи Великолепному о встрече с ней:
«Я тебе кратко расскажу об этом куполе, или, вернее, об этой горе сала, которую мы посетили. Право, я думаю, что такой больше не сыскать, ни в Германии, ни в Сардинии. Мы вошли в комнату, где сидела эта женщина. Ей есть на чём посидеть… Представь на груди два большие литавры, ужасный подбородок, огромное лицо, пару свиных щёк и шею, погружённую в груди. Два её глаза стоят четырёх. Они защищены такими бровями и таким количеством сала, что плотины реки уступят этой защите. Я не думаю, чтобы ноги её были похожи на ноги Джулио Тощего. Я никогда не видел ничего настолько жирного, мягкого, болезненного, наконец, такого смешного, как эта необычайная. После нашего визита я всю ночь бредил горами масла, жира и сала, булок и другими отвратительными вещами».
Софья уж восемнадцатый год, как живёт в Москве, да, говорят, всё никак не привыкнет к деревянным избам московским, к улицам, не камнем мощённым, а рытвинами да ухабами обустроенными, к длиннобородым боярам в длинных скуфьях до полу.
А к холодам российским как привыкнуть? Кутается Софья в меха соболиные, целыми днями велит топить в покоях своих. Жара стоит такая, что и в баньке не нужно париться.
И бояре московские к Софье никак не привыкнут. Ропщут промеж собой, что кичится гречанка древним родом своим, велит величать себя царевной цареградской, а не Великой княгиней московской. Ненароком увидали, что и письма она подписывает не иначе, как «цареградская царевна Софья». А какая царевна, коль замужем за государем и восемь деток от него имеет!
Чует Софья недружелюбие, потому и не знается с боярами. Свой двор при покоях имеет. А почему государева дьяка затребовала, тут загадка, которую ни один боярин не отгадает.
– Знатная компания, – прошептал Курицын, входя в великокняжеские покои. Трижды поклонившись гостям и подойдя к Софье, он поцеловал пухлую руку царевны.
В просторной гостиной, где в красном углу висели образа, а на стенах – картины итальянских мастеров, за большим круглым столом сидели заморские люди. Не в пример московской моде, к злату и мехам привыкшей, – в кожаных камзолах, в узких штанах, в сапожки сафьяновые заправленных; бородёнки – аккуратные, востренькие, усы – выщипанные тоненькие, да волосы локонами до плеч. Ни дать, ни взять – двор короля Матфея. Не хватало только девиц, играющих на лютне. Но, сказывают, царевна заказала в Риме мастера чудной музыки, издающей звуки, в многоголосицу воплощённые, – не на лютню, ни на гусли не схожую – органом зовётся. И библиотеку Софья привезла такую, что и Матфей позавидовать мог, хотя его «сокровищница» считалась лучшей после собрания книг папы Римского.
Разговор шёл особый. Царевна, сидевшая в центре в высоком, наподобие трона, кресле, иногда прерывала шитьё, которым занималась ежечасно, и вставляла фразы то на греческом, то на итальянском языке. Курицыну греческий был понятнее, множество книг на нём читано: Библия, послания апостолов и даже труды философа Аристотеля. С итальянским оказалось сложнее, но тут помогло знание латинского языка, от которого жители итальянских городов далеко ушли, но всё же кое-что можно было уразуметь. Речь за столом шла о строительстве Кремля и о поездках московских послов в италийские города.
– Помощь нужна, царевна, не успеваем мы, – жаловался Софье тощий итальянец в зелёном камзоле с золотыми пуговицами и белом кружевным воротом. – Не успеваю чертежи для каменщиков готовить. Потому и стоят две башни неоконченные. Иоанн Васильевич спрашивает, когда готовы будут, а что отвечать.
– Я ведь не корю тебя, Марко, потерпи, будет тебе помощь, – отвечала Софья мастеру каменных дел Марко Руффо, прозванному в Москве Марком Фрязиным. – Знаю, любишь ты строить крепости, но палата для встречи заморских гостей очень нужна нам. После закончишь и башни, и крепостные стены. Наш брат Андреас пишет из Рима, что послы мужа моего Дмитрий и Михаил нашли в Медиолане архитектона Пьетро Антонио Солари. Он согласен строить в Москве каменные палаты, дворцы и церкви. Говорят, и фигуры каменные может слепить. Много дел ты затеял. Вижу, дня не хватает. Но сам знаешь, найти хорошего мастера и уговорить его приехать в холодную Московию не так-то просто. Да и путь из Рима в Москву, полгода занимает, а, может, и больше, если ливонцы в Ревеле задержат.
Слова Софьи лились легко, свободно и ритмично, как песня. Мелодичный красивый голос магически обволакивал каждого слушателя и как-то не вязался с её пышными формами, скрывавшимися в складках объёмного парчового платья. Широкому лицу царевны, обрамлённому «щёками-противнями», больше соответствовал бы высокий, может быть, даже писклявый голосок. Но Софья была царских кровей, от которых по наследству всё же немало досталось: высокий ум и красивый голос – это богатство помогало выжить в чужой для неё державе.