Страница 40 из 46
– Иди-ка сюда, – приказала она, схватив меня за волосы и потащив во вторую гостиную, где шторы, как всегда, были плотно задернуты.
Я знал, что был обречен. Откуда ни возьмись появился Амани, как только услышал, что фургон социальных работников уехал, и они вместе с матерью устроили самое чудовищное наказание в моей жизни. Впервые я попытался отбиться, отказываясь лечь и терпеть, но это только подливало масла в огонь их ярости, заставляя ее разгораться все сильнее и достигать новых немыслимых высот. Они оба были гораздо больше и сильнее меня, и вместе были непобедимы. Амани достал свой ремень, и, когда я оказался на полу, они с матерью начали бить, пинать и хлестать меня изо всех сил, бросать меня по комнате, словно я был тряпичной куклой. Они со всех сил били меня головой о стену, и мне казалось, что они действительно хотят меня убить.
– Что ты сказал тем сраным копам, маленький ублюдок? – кричал Амани, очевидно испугавшись, что может потерять прибыльные связи с дядей Дугласом и его друзьями, но мне не хватало воздуха, чтобы успокоить его и объяснить, что я ничего им не сказал.
– Я предупреждала, что я убью тебя, на хрен, если ты проронишь кому-нибудь хоть слово о том, что происходит в этой семье, – кричала мать, обрушивая удар за ударом на мое лежащее ничком тело.
Удары были такими сильными, что от них у меня перехватывало дыхание и начало рвать. Когда мать и Амани устали, они позвали Ларри и Барри посмотреть на меня. Я валялся на полу бесформенной кучей мяса. Потом они разорвали мою одежду и надругались надо мной как хотели, а я был слишком слаб, буквально уничтожен, чтобы оказывать хоть какое-то сопротивление.
– Я тебе устрою кое-что, что ты сможешь рассказать долбаной полиции, – прошипел Ларри сквозь зубы, подключаясь к процессу.
К тому моменту, когда они закончили, я был так избит и покалечен, что никак не мог показаться в школе на следующий день – кто-нибудь обязательно бы заметил следы побоев, – так что меня оставили на неделю дома, позвонив в школу и сказав, что я болен. Насколько мне известно, никто из службы социальной опеки не приходил проверить, как у меня дела после возвращения в семью. Никто из школы не приходил проверить, действительно ли я болен. Очевидно, они не поверили ни единому моему слову, мамино представление, как всегда, убедило их. А может, они решили, что вся наша семья – гиблое дело, и махнули на все рукой.
Всю следующую неделю меня ни на минуту не оставляли одного – они хотели быть уверены, что я не предприму очередную попытку вырваться на свободу или не найду какой-нибудь предмет, который смогу использовать для своей защиты. Они били и насиловали меня каждый раз, когда их охватывало желание. Но даже мать понимала, что нельзя держать меня дома вечно теперь, когда окружающий мир знал о моем существовании, и через неделю, когда наиболее заметные следы побоев зажили, им пришлось отпустить меня в школу, чтобы не рисковать и чтобы ключевые работники не нанесли им еще один визит. Все воскресенье перед моим возвращением в школу мать предупреждала меня и угрожала. Она рассказывала, что со мной случится, если я осмелюсь проронить кому-нибудь еще хоть слово о нашей семье. Она говорила и говорила, не останавливаясь, кричала и ругалась, от чего у меня голова шла кругом. Наконец мать схватила нож и приставила к моей шее.
– Я ни хрена не шучу, – проревела она, – что в следующий раз убью тебя!
И я снова ей поверил.
В понедельник утром мать проводила меня до самых ворот школы, и я не сказал ни слова, пока шел, и просто смотрел вперед, ожидая своего часа. Когда я точно знал, что она ушла с территории школы, я вернулся на узкую дорожку, идущую позади здания, в этот раз даже не беспокоясь о том, чтобы сменить школьную форму. Теперь, когда я знал, что можно просто убежать, я не собирался оставаться здесь ни секунды дольше. Они все равно избили меня, и избили бы снова, так что я теряю, если попытаюсь снова бежать?
В этот раз у меня не было никакого плана, я даже был еще немного шокирован всем произошедшим, но все же отправился обратно по той же дороге, по какой пришел. В этот раз я шел не больше часа, прежде чем передо мной остановилась полицейская машина и со стороны пассажирского места вышел полицейский, надев на ходу свою фуражку. Я подумал о том, чтобы удрать, но уже слишком устал и был почти уверен, что ему удастся меня догнать, так что просто стоял и ждал, пока он подойдет.
– Чем занимаешься, сынок? – спросил он.
Он крепко держал меня, пока водитель вызывал по рации участок. Оттуда сообщили, что я не появлялся в школе.
– Пошли, приятель, – сказал полицейский. – Снова в школу.
Они отвезли меня в школу и отвели к директору. Он спросил меня, что происходит и почему я веду себя подобным образом.
– Я не хочу возвращаться домой, – сказал я, не отрывая взгляда от пола.
– Почему нет? – спросил он.
– Потому что они снова будут меня избивать, – сказал я, не придумав никакого другого способа все объяснить.
– Как я могу убедить тебя ходить в школу и как следует заниматься? – спросил директор.
Он был очень порядочным человеком, одним из учите лей «старой школы», и знал, что из-за моих трудностей с обучением получать как можно дольше хоть какое-то образование для меня было даже важнее, чем для обычных детей. Я ценил его искреннее участие, но знал, что он не имеет ни малейшего представления о том, какой является моя жизнь на самом деле. Как кто-нибудь мог вообразить себе весь этот ужас, если сам никогда не проходил через нечто подобное? Я только пожал плечами, у меня не было ответа на его вопрос. Он вздохнул, и события снова начали развиваться по обычной схеме. Для разговора со мной был вызван социальный работник – еще один человек, который отведет меня в сторонку и попытается убедить рассказать ему, что творится у меня в голове. Я снова сказал им, что, если меня отведут домой, я разнесу там все ко всем чертям, и «в этот раз я сделаю ей больно, – пообещал я, – клянусь, по-настоящему больно».
Эта была всего лишь мальчишеская бравада, потому что, хотя я и становился взрослым (мне было уже почти четырнадцать), мать все еще была раз в десять сильнее меня, особенно если была в ярости. Если бы мне удалось добраться до любого острого инструмента, я бы точно воткнул его в нее. Социальные работники должны были начать беспокоиться. Существовала опасность, что я способен сделать что-нибудь по-настоящему ужасное, учитывая мое агрессивное поведение. Они не знали, что дома за мной постоянно наблюдали, ни на секунду не оставляя одного, и никогда не позволяли приближаться к кухне или к любому другому месту, где я мог найти что-нибудь, что можно использовать в качестве оружия для защиты или нападения.
– Мы поговорили с твоей мамой, – совершенно равнодушно заявил социальный работник.
– Если она покажется, я убью ее, на хрен! – закричал я.
Но я словно разговаривал сам с собой. На мои слова не обращали никакого внимания. Иногда я задумывался, какой смысл был в том, чтобы научить меня говорить, если все равно никто не хотел слушать, что я скажу. Мать пришла в школу, чтобы забрать меня домой, словно произошедшее было всего лишь небольшим нарушением школьных правил, и как только она зашла в кабинет директора, я окончательно слетел с катушек. Мне было уже наплевать, что она услышит все, что я расскажу про нее. Она все равно собиралась меня убить, как только я окажусь у нее в руках. Я больше не собирался сидеть, уставившись в пол, не имея возможности ничего сказать в свою защиту.
– Давай, Джо, – сказала мать самым спокойным голосом, и я дал выход своему гневу, в ярости сметая все со стола директора и пытаясь разнести комнату, как безумный.
– Обычно он ведет себя именно так, – сказала она, отступая назад и позволяя мне подтвердить все гадости, которые она когда-либо говорила обо мне.
Все наверняка очень сочувствовали ей, веря, что она – порядочная женщина, старающаяся из всех сил ради своего преступного, неблагодарного сына.