Страница 20 из 128
Друга здесь нет, кто меня утешал бы занятным
рассказом
И заставлял забывать времени медленный
ход. Изнемогая, лежу за пределами стран и
народов
И представляю с тоской все, чего более нет.
В думах, однако, моих ты одна первенствуешь
супруга.
Главная в сердце моем принадлежит тебе часть.
Ты далеко, но к тебе обращаюсь, твержу твое
имя,
Ты постоянно со мной, ночь ли подходит
иль день.
Даже когда — говорят — бормотал я в безумии
бреда,
Было одно у меня имя твое на устах.
Ежели мой обессилеет язык под коснеющим
небом,
И уж его оживить капля не сможет вина,
Стоит мне весть принести, что жена прибыла, —
и я встану,
Мысль, что увижу тебя, новой мне силы придаст.
Буду ль я жив, не уверен... А ты, быть может,
в веселье
Время проводишь, увы, бедствий не зная моих?
Нет, дорогая жена! Убежден, что в отсутствие
мужа
Обречены твои дни только печали одной.
Если, однако, мой рок сужденные сроки исполнил
И подошел уже час ранней кончины моей, —
Ах, что стоило б вам над гибнущим сжалиться,
боги,
Чтобы хотя б погребен был я в родимой земле,
Хоть бы до смерти моей отложено было возмездье
Или внезапный конец ссылку мою предварил!
Прежде я с жизнью земной, не намучившись, мог
бы расстаться —
Ныне мне жизнь продлена, чтобы я в ссылке
погиб...
Проза во времена императора Августа не была так широко распространена, как поэзия. Наиболее блестящим прозаиком этого времени считается историк Тит Ливий. Он написал объемную — в ста сорока двух книгах, — историю Рима. Она написана в том же духе, что и «Энеида» Вергилия. В ней он с благоговением вспоминает тех, кто благодаря своим «истинно римским добродетелям» сделал из маленького городка великий город, город-повелитель мира. Только за это император Август простил Ливию его симпатии к Помпею. Но это — довольно редкий случай подобного либерализма. Например, сочинения Либиена и Кассия Севера, которые прославляли Брута, он приказал сжечь. Приведем здесь в качестве цитаты предисловие из книги первой «История от основания Рима» Тита Ливия в переводе В. Смирина:
«СОЗДАМ ЛИ? Создам ли я нечто стоящее труда, если опишу деяния римского народа от первых начал города.
Твердо не знаю да и знал бы, не решился бы сказать, ибо вижу - затея не нова, и даже избита, ведь являются все новые писатели, которые уверены, что либо в изложении событий подойдут ближе к истине, либо превзойдут неискусную древность в умении писать. Как бы там ни было, я найду радость в том, что я и в меру своих сил постарался увековечить подвиги главенствующего на земле народа; и в столь великой толпе писателей слава моя не будет заметна, утешением мне будет знатность и величие тех, в чьей тени окажется мое имя.
Сверх того, самый предмет требует трудов непомерных — ведь надо углубиться в минувшее более чем на 700 лет, ведь государство, начав с малого, страдает уже от своей громадности. Не сомневаюсь также, что рассказ о первоначальных и близких к ним временах доставит немного удовольствия большинству читателей — они поспешат к событиям той недавней поры, когда силы народа, давно уже могущественного, истребляли сами себя; я же, напротив, и в том буду искать награды, заслуги, труд, что, хоть на время, — пока всеми мыслями устремляюсь туда, к старине, — отвлекусь от зрелищ бедствий, свидетелем которых столько лет было наше поколение и избавлюсь от забот, способных если не отклонить пишущего от истины, то смутить его душевный покой. Рассказы о событиях, предшествовавших основанию города и еще более ранних, приличны скорее творениям поэтов, чем строгой истории... Я не намерен ни утверждать, ни опровергать. Древности простительно мешать человеческое с божественным, возвеличивать начало городов; а если какому-нибудь народу позволительно освещать свое происхождение и возводить его к богам, то военная слава римского народа такова, что назови он самого Марса своим предком и отцом своего родоначальника, племена людские и это снесут с тем же покорством, с каким сносят власть Рима. Но подобного рода рассказам, как бы на них ни смотрели, чтобы ни думали о них люди, я не придаю большой важности. Мне бы хотелось, чтобы каждый читатель в меру своих сил задумался над тем, какова жизнь, каковы нравы, каким людям и какому образу действий — дома ли, на войне ли — обязана держава своим зарождением и ростом; пусть он далее последует мыслью как в нравах появился сперва разлад, как потом они зашатались и, наконец, стали падать неудержимо, пока не дошло до нынешних времен, когда мы ни пороков наших, ни лекарства от них переносить не в силах. В том и состоит главная польза и лучший плод знакомства с событиями минувшего, что видишь всякого рода поучительные примеры в обрамлении величественного целого; здесь и для себя, и для государства ты найдешь, чему подражать, здесь же — чего избегать: бесславные начала, бесславные концы.
Впрочем, либо пристрастность к самому делу вводит меня в заблуждение, либо впрямь не было никогда государства более великого, более благочестивого, более богатого добрыми примерами, куда алчность и роскошь проникли бы так поздно, где так долго и так высоко чтили бы бедность и бережливость. Да, чем меньше было имущества, тем меньше было и жадности; лишь недавно богатство привело за собою корыстолюбие, а избыток удовольствий — готовность погубить все ради роскоши и телесных утех.
Не следует однако начинать такой труд сетованиями, которые не будут приятными и тогда, когда окажутся необходимыми; с добрых знамений и обетов почли бы начать, а будь то у нас как у поэтов в обычае — и с молитв богам и богиням, чтобы они даровали начатому успешное завершение».
При императоре Августе литература достигла своего расцвета и если принципат нельзя назвать «золотым веком» римской истории, то его можно назвать по праву «золотым веком» римской литературы. К этому времени она соединила в себе разнообразие и мастерство форм эллинических поэтов с содержанием близким к идеологии правящих кругов римской империи. Римская литература этого времени оказала огромное влияние на развитие всей мировой литературы, но в ней уже в это время показывались черты, которые привели впоследствии римскую литературу к упадку, — это зависимость писателя от официальной идеологии и еще большая зависимость от знатных покровителей. В связи с чем литераторы постепенно утрачивали не только духовную, но и, фактически, личную свободу.
РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ В I В. Н. Э.
Вернемся теперь к последним годам правления императора Августа. Процитируем с этой целью отрывок из книги I «Анналов» великого римского историка Корнелия Тацита в переводе Г. Кнаббе: «И вот Август, стремясь упрочить свое господство, возвеличил Клавдия Марцелла, еще совсем юного сына своей сестры, сделав его верховным жрецом, а также куральным эдилом, и Марка Агриппу, родом незнатного, но бесстрашного полководца, разделявшего с ним славу победы; предоставляя ему консульства два года кряду и позднее, после кончины Марцелла, взяв его в зятья. Своих пасынков, Тиберия Нерона и Клавдия Друза он наделил императорским титулом, хотя все его дети были тогда еще Живы. Ведь он принял в род Цезарей сыновей Агриппы, Гая и Луция, и страстно желал, чтобы они, еще не снявшие отроческую претексту, были провозглашены главами молодежи и наперед избраны консулами, хотя по видимости и противился этому. После того, как Агриппы не стало, Луция Цезаря, направившегося к Испанским войскам и Гая, возвращавшегося из Армении с изнурительной раной, унесла смерть, ускоренная судьбой или кознями мачехи Ливии, а Друз умер еще ранее, Нерон остался единственным пасынком принцепса. Все внимание теперь устремляется на него одного. Август усыновляет его, берет себе в соправители, делит с ним трибунскую власть; и уже не в силу темных происков Ливии как прежде, — теперь его открыто почитают и пре-возносят во всех войсках. Более того, Ливия так подчинила себе престарелого Августа, что тот выслал на остров Планазию единственного своего внука Агриппу Постума, молодого человека большой телесной силы, буйного и неотесанного, однако не уличенного ни в каком преступлении. Правда во главе восьми легионов на Рейне Август все же поставил сына Друза — Германика и приказал Тиберию усыновить его: хотя у Тиберия был родной сын юношеского возраста, представлялось желательным укрепить семью дополнительной опорой. Войны в эти годы не было, за исключением войны против германцев, продолжавшейся скорее для того, чтобы смыть позор поражения и гибели целого войска вместе с Квинтилием Варом, чем стремлением распространить римскую власть или захватить богатую добычу. Внутри страны все было спокойно, те же неизменные наименования должностных лиц; кто был помоложе, родился после битвы при Акции, даже старики, и те большей частью — во время гражданских войн. Много ли еще оставалось тех, кто своими глазами видел Республику?