Страница 15 из 22
— Параню бог уж наказал, — шепотом отвечала Аленка. — С мужем-то, почитай, и не жила, его совсем молодым стрельцы насмерть забили.
— Всю бы Нарышкинскую породу стрельцы вот так-то забили, как того Ванюшку Нарышкина! — сгоряча пожелала Дуня. — Думал, раз он — царицын брат, так уж и царский венец примерять следует? Легко тогда медведица отделалась — двух братьев стрельцам на расправу отдала, а сама в тереме отсиделась!
— Да что ты такое, Дунюшка, говоришь? — изумилась Аленка. — Да если бы и ее порешили, кто бы Петрушу твоего уберег? Он же совсем несмышленый был, когда государыни братцев забили!
— Ох, Господи, прости меня, неразумную! — На словах Дуня, может, и опомнилась, однако злость в ней кипела. — А дядюшку нашего, Льва Кириллыча, взять? Уцелел тогда — ну и век Бога моли! А он лапушку Петрушу вовсе с пути сбил! Чтобы дядя племянника к зазорным девкам важивал? Аленушка, светик, когда же такое видано?
— А кто тебе напел? — Аленка знала, что молодой дядюшка, восемью годами старше государя-племянника, из родни у него самый любимый, во всех затеях от него не отстает, и если не сопровождает его в проклятую слободу, то зазывает к себе в гости, на Фили или в Покровское.
— Да уж поведали… Кто, как не он да не пьянюшка Бориска Голицын!
Аленка сообразила — братец Аврашка потрудился.
— Аленушка, ведь мне и помиловаться с Алешенькой не дают! — Дуня торопилась высказать всё, что наболело. — Она, Паранька проклятая, лучше моего знает, что сыночку нужно! Он еще дитятко — а она, Паранька, уж велит ему книги потешные рисовать, со зверями и с птицами, и потешные книги ратного строю! А писать велено Петьке Федорову, да Ванюшке Афанасьеву, да Ларивошке Сергееву — лучшим! И книгохранительницу она ему мастерить велела! Она — не я!..
Тут Дуня не выдержала — зарыдала, сама себе рот зажимая, чтобы весь терем не переполошить.
Аленка бросилась к ней, обхватила, спрятала лицо царицыно на груди.
Сколько лет прошло с того дня, как изъявила медведица Наталья Кирилловна свою волю — женила сына на красавице Дуне Лопухиной? Четыре года назад взяли счастливую Дуню в Верх, свадьбу в зимний мясоед сыграли.
А сколько лет прошло с той ночи, когда хитростью Бориски Голицына медведица Софью одолела? Немногим поболее трех. Дунюшка, до полусмерти перепуганная, полночи, пока вещи укладывали, на коленях перед образами простояла, гордилась потом — по ее молитве вышло, не пострадал Петруша, возвысился и ее с собой возвысил.
И наследника долго ждать не заставила. Год с месяцем после свадьбы пролетел — а уж у Дунюшки сынок.
И словно была у нее чаша, вроде тех больших серебряных в позолоте чаш с кровлями, что государи в награждение жалуют, полная счастья и радости чаша, о которой знала Дунюшка одно — Господь ей то счастье и ту радость целиком предназначил. И коснулась она губами края, и нерасчетливо осушила до дна всю ту чашу — и не стало более в жизни радости, ибо всю ее царица испила за полтора года.
Рыдала бедная Дуня самозабвенно, и так уж Аленке было ее жаль — прямо сама бы взяла пистоль и постреляла всех немцев в слободе, и Параню Нарышкину, и медведицу, и дядюшку Льва Кириллыча…
Однако не в медведице на сей раз дело было, и не в Паране Нарышкиной. Проста была Аленка в бабьих делах, однако поняла — это Дуня на всех на них ту злость срывает и обиду вымещает, которую по-настоящему высказать не может — стыдится. Не Параню — Анну Монсову клянет она сейчас…
А минуточки-то бегут, а ничего уж, кроме всхлипов, от Дуни не добиться… Хорошо, Наталья Осиповна заглянула — и ахнула, и кинулась к доченьке! Передала ей Аленка Дуню, а сама помедлила уходить, глядя на темные образа.
Сколько Дуня молилась, и когда Алексашенька болел, и когда Павлуша помирал… И ведь как молилась — истово! Не знала, бедная, что той ночью в Преображенском не ее молитва Петрушу спасла, спасать-то не от чего было, и верила, что может вымолить у Бога тех, кого любит!
С обидой глядела Аленка на образа, сама того не осознавая.
И вдруг пришло ей на ум такое, что она невольно прошептала: «Спаси и сохрани!..»
Видно, крепко любила Аленка — Дуню, а Дуня — Аленку, коли одно и то же им в головы пришло.
Высвободилась Дунюшка из материнского объятия и кинулась к подружке.
— Подруженька моя единая, Аленушка, светик мой золотой! — зашептала она, жалкая, зареванная, обхватив Аленку сильными руками. — Горлинка ты моя, птенчик ты мой беззлобливый! Ты собинная моя, помнишь, как у матушки нам радостно жилось? Я тебя никому ведь в обиду не давала…
— Не давала, Дунюшка, — закивала, тряся короткой косой, тесно сжатая Аленка.
— Так-то, господи, так-то, как родная жила… — не выдержав воспоминания о собственной доброте, заплакала и Наталья Осиповна. А чтобы ловчее было плакать, на скамью у стены села.
— Так и ты уж не выдай меня, заставь век за себя Богу молиться! Выручай меня, подруженька, не то — пропаду…
— Я всё для тебя, Дунюшка, сделаю! Говори — чего нужно?
Объятие несколько ослабло. Любезная подруженька вздохнула и голову повесила.
— И сказать-то боязно… — прошептала она. — Стыдно… Аленушка, помнишь, как Стешка долговязая жениха у Наташки отсушила? Ведь испортила парня…
— Да уж помню, как не помнить, — удивившись совпадению, отвечала Аленка. — Стешке-то, дуре, как досталось! Кулачиха ей половину косы выдрала, грозилась и всю отстричь. Хорошо, Ларион Аврамыч не стал сора из избы выносить, теперь-то насчет чародейства строго…
— Федор Аврамыч, — поправила Дуня. — Да я и сама никак не привыкну.
— А мне-то каково? — встряла боярыня Лопухина.
И то — тяжко под старость лет мужнино имя переучивать…
— Аленушка, подруженька, всё для тебя сделаю! — и не попросив толком, но полагая, что Аленка поняла ее, воскликнула Дуня. — Если снимут с Петруши порчу, если вернется, если по-прежнему меж нас любовь будет — чего ни попросишь, всё дам! Хочешь — жениха тебе богатого посватаю, в приезжие боярыни тебя пожалую, хочешь — в обитель с богатым вкладом отпущу! А то еще знаешь, чего мне на ум пришло? В обители матушки тебя читать выучат, а я тебя к себе псаломщицей возьму, чтобы не расставаться… Аленушка!..
— А ведь ты меня на грех наводишь, Дуня… — качая головой, прошептала Аленка.
— Ох, грех, грех… Не так я тебя растила, девушка, не тому учила… — вовсе уж некстати подала голос боярыня.
— Я твой грех замолю! — радостно пообещала подруженька. — Наши царские грехи есть кому прощать — коли понадобится, во всех церквах московских, во всех монастырях о тебе молиться станут! Вклады сделаю, в богомольный поход подымусь — всюду сама о тебе помолюсь, Аленушка!
Аленка, потупившись, вздохнула.
— Не то пропаду. Государыня Наталья Кирилловна со свету сживет… Да пусть бы бранилась! Любил бы муж, так и свекровина брань на вороту не виснет… Ведь знаешь, что она мне сказала? Что и я, мол, ту же мороку изведаю, как Алешеньку оженю! Что и мне таково же достанется, как ей сейчас со мной и с Петрушей! А его-то, чай, не винит! Аленушка, чем я ему не угодила? Ведь любил, Аленушка! Сидел напротив, за руки держал… Его испортили, вот те крест — испортили! Немцы проклятые! А порчу снять — это дело богоугодное!
— Тише, Дунюшка, тише!..
По лицу подружкиному решила Дунюшка, что более и уговаривать незачем.
— Мы с матушкой всё придумали! Сами-то не можем, смотрят за нами строго. А ты отпросись у светличной боярыни на богомолье, — учила Дуня. — Коли надо, деньгами ей поклонись! А как выйдешь из Кремля — найди ворожейку, пусть снимет порчу с Петрушеньки!
— Боязно, Дуня… — призналась Аленка.
— Ох, губите вы все меня!.. — вскрикнула Дунюшка. — На тебя-то вся надежда и была! Аленушка, неужто и ты отступилась?
— Поди, поди ко мне! — позвала Наталья Осиповна, и, когда дочь опустилась возле лавки на колени, принялась гладить ее по плечам, нашептывать горькие в ласковости своей словечки.
Аленка стояла, опустив руки. Страшно ей было — греха-то кто не боится? А пуще страха — жалость сердце разрывала.