Корабль мертвых

– Привет! Я фторой инжинир, а это наш машиништ, – он как-то странно шипел, каждое его слово я вынужден был переводить на английский отдельно. Видимо, он уведомлял меня, что он якобы второй инженер, то есть мой прямой начальник. А его приятель, такой же грязный и грубый, якобы есть машинист. То есть унтер-офицер.

– А я, – поддержал я шутку, – генеральный директор компании.

Если эти двое хотели меня одурачить, то им это не удалось. Я плавал поваренком при камбузе уже тогда, когда они о море еще не слышали. Я ждал улыбок, ждал дружного смеха, но тот, который назвался вторым инженером, сплюнул и сказал:

– Идите в кубрик и жаймите койку.

Он сказал это так, будто правда был моим начальником.

Глянув на каторжников, я отправился на бак. В койках лежало несколько человек. Они без всякого интереса посмотрели на меня. Вероятно, перед ними не раз появлялись и исчезали разные люди. Позже я узнал, что в любом порту, в котором появлялась «Йорика», всегда сидели на берегу придурки, принимавшие «Йорику» за предвестницу чуда. Они прямо молили ее: «О приди, старая добрая „Йорика”! Где ты?» И она появлялась. И все равно на ней постоянно недоставало двух-трех человек. Подозреваю, что «Йорика» никогда не плавала с полным экипажем. Говорили, что шкипер ее не раз украдкой поднимался к виселицам, и если узнавал, что кто-то в петле еще жив, сразу записывал несчастного в экипаж. Конечно, такая сплетня нехорошо пахнет, но родилась она не на пустом месте.

Я нашел пустую койку.

Один из тех, что лежал рядом, сплюнул: «Нижняя койка тоже свободна».

На нижней койке, как и на верхней, не было ни матраса, ни простыней. Ничего на ней не было.

Только изъеденные древоточцами доски. Но даже на них экономили так, что можно было принять койку… ну не знаю, за что… может, за лавку… Лежа на койке можно было коснуться рукой соседа. Кораблестроители прекрасно понимали, кто будет спать в таких кубриках, поэтому экономили на каждом сантиметре пространства. Они прекрасно знали, что из поставленных здесь коек некоторые будут пустовать из-за того, что часть людей находится на вахте. Они не задумывались о том, что иногда все мы можем оказаться в кубрике. Тогда нам приходилось одеваться и раздеваться в одно время. Не так-то легко работать руками, ногами, головами в пространстве, где все притиснуты друг к другу. Когда мы пытались одеться, происходило нечто невообразимое. Все путалось, все смешивалось до такой степени, что кому-то, наконец, приходилось командовать: «Стоп»! Без этой команды ничего не получалось. Без нее ты мог попасть правой ногой в левую штанину соседа. Бывало, что штаны в такой суете не выдерживали и лопались. Правая нога Бертрана попадала в штанину Мартина, а левая рука Хенрика оказывалась в рукаве Бертрана, поэтому команда «Стоп» была жизненно необходима.

24

Электричества на «Йорике» не было. Возможно, на ней даже не слышали о таком природном явлении. Тесную каюту освещала газовая лампа. По крайней мере, этот светильный аппарат именно так называли. Он состоял из некоего резервуара, давно покрытого густой ржавчиной. Только Мессинг мог удержать человека в убеждении, что это именно лампа. Каким-то образом она еще сохраняла форму цилиндра, но срок гарантии давно истек. Когда-то у нее было даже стекло. Ничтожный фрагмент и сейчас торчал острым краем, как бы для того чтобы кто-нибудь мог спросить: «Чья очередь чистить стекло?» Никто не откликался, да и очереди не было. Все понимали, что любое прикосновение разрушит осколок стекла до основания, и тогда из нашей зарплаты вычтут стоимость настоящего стекла. Деньги, конечно, будут истрачены, но нам достанется не новое стекло, а такой же ужасный обломок, чтобы мы не забывали спрашивать: «А чья сегодня очередь чистить стекло?» Сильно подозреваю, что нашей лампой пользовались еще те самые семь бодрствующих девственниц. Фитиль явно вырезан из куска юбки, масло прогоркло, может, еще при девственницах. С годами ведь ничего не становится свежее. Да и к чему освещать бедный моряцкий кубрик? Усталые до одури мы падали в койки и не все ли равно, горела лампа или нет. Конечно, по предписанию она должна была гореть всю ночь, но мы как-то забывали об этом.

– А где матрас с моей койки?

– Матрасов не полагается, – ответили мне.

– А подушка?

– Подушек не полагается.

– А одеяло?

– Не полагается.

Можно было подумать, что компания целиком надеется на своих моряков. Она надеется на то, что каждый придет на «Йорику» не только со своим матрасом, но и со всем остальным. Я, например, поднялся на борт в шляпе, в куртке, в брюках, даже в сапогах, как бы они ни выглядели. Но многие на «Йорике» не имели и этого. У одного не было обуви, другой прекрасно обходился без куртки, третий наматывал на ноги какое-то тряпье. Позднее я узнал, что именно самые бедные пользовались у шкипера самым большим доверием. Да и то. В рваной рубашке и босиком не больно сбежишь с корабля, особенно в тех портах, где за моряками постоянно следит полиция. Так что шкипер по-настоящему был уверен только в своих оборванцах. Уж они-то никогда не бросят на произвол судьбы старую добрую «Йорику».

Одним краем моя койка упиралась в коридорную перегородку. Койка напротив крепилась к деревянной стене. С другой стороны тоже находились две койки. Кубрик был рассчитан, конечно, на четверых, но, как правило, в нем обитали семь-восемь человек. Дощатая перегородка выгораживала некое крохотное пространство, которое считалось столовой. Там стоял стол. По предписанию он не должен был находиться рядом с койками, но так получалось, что дверей не было, а значит, спальня и столовая соединялись напрямую. В углу стояло старое ведро, ржавое и протекающее. В нем мы могли умываться, мыть полы, а при нужде низвергать из своих желудков то, что там не могло удержаться. Было у нас и несколько шкафчиков для одежды. Если бы в них не висело какое-то ветхозаветное тряпье, я бы назвал их пустыми. Иллюминаторы мутные и маленькие. Вопрос о том, что их надо помыть, поднимался не раз, но обычно каждый отвечал: «А вот ты сам и сделай это», или сразу начиналась бешеная перепалка, потому что моряки на «Йорике» отличались какой-то необыкновенной нервностью. К тому же, стекло сохранилось только в одном иллюминаторе, так что все это не стоило внимания. Кубрик постоянно был погружен в некий мистический полумрак. Люки, ведущие на палубу, ночью открывать запрещали, потому что свет мешал вахте на мостике. Поэтому воздух в каюте был плотный и душный. Раз в неделю, правда, кубрик заливали соленой водой, это называлось уборкой. Но не было ни соды, ни мыла, ни швабры. Компания ничего такого не выдавала, и не дай вам Бог оставить на столе свой кусочек мыла. Грязь везде лежала таким крепким и толстым слоем, что вырубить ее можно было только ломом и топором. Будь у меня время и силы, я, может, взялся бы за этот труд. Причем не из врожденного чувства чистоплотности, которым на «Йорике» никто не обладал, а из чистого любопытства, потому что, казалось мне, в верхних пластах окаменевшей грязи точно нашлись бы финикийские золотые монеты. А какие сокровища хранились в более глубинных пластах, об этом я даже не задумывался. Может, там лежали ногти вымершего неандертальца, а может подтверждение того, что уже самые древние люди слыхали о мистере Генри Форде из Детройта и умели подсчитывать, сколько долларов зарабатывает мистер Рокфеллер, когда чистит свои солнцезащитные очки?

Тесный коридор вел из кубрика на палубу и к бункерной шахте. С двух сторон коридора находились микроскопические каюты, в которых обитали плотник, боцман и машинист. Они были гораздо более совершенными созданиями, чем мы, и им полагалось дышать более чистым воздухом. Из бункерной шахты можно было выйти еще к двум тесным каморкам. В одной хранились корабельные припасы и цепи, а вторую называли каморкой ужасов. Никто из палубных рабочих никогда туда не заглядывал. Впрочем, и ключей ни у кого не было, а шкипер строго настрого запрещал чем-либо тут интересоваться. К нам он, кстати, тоже никогда не заглядывал. По уставу ему полагалось хотя бы раз в неделю обходить кубрики, но он ссылался то на усталость, то на отсутствие времени, а иногда на то, что не успел определить наши координаты, или просто отмахивался, дескать, заглянет попозже.