Месть из прошлого

Маркони согласно кивнул.

– Именно. А, стало быть, так называемый Дмитрий-самозванец, родной внук царицы Анастасии Романовны, приходится ее племяннику, митрополиту Филарету, – кем?

– Троюродным братом, – потрясенно закончила я. – Но тогда при чем здесь незаконность наследования престола, раз все они – ближайшие родственники?

– Ох-хо-хо, – опять завздыхал старик Маркони. – Вот поэтому-то не было никакой грызни в верхушке московского боярства между другими родовитыми семьями. Битва велась внутрисемейная, «внутриромановская» – обычное дело. Фамилия Романовых через наследников Анастасии приблизилась к надежде рано или поздно взять трон. И война за престол шла как раз между ближайшими родственниками, троюродными братьями: малолетним сыном царя Дмитрия Ивановича и Михаилом, сыном митрополита Филарета и Ксении-Марфы. У обоих был серьезный шанс! Кто оказался сильнее, ловчее, зубастее – тот и венчался на царство. А кто дал слабину – оказался не у дел…

12. Владыко Филарет и инокиня Марфа

Поймем ли когда друг друга? Помиримся? Нет, не будет мира. Никогда не будет. Вот скажи мне кто, что веру истинную, православную сменить я должен на басурманскую католическую или вовсе на лютеранскую ересь? Да никогда! Лучше пытки, огонь, смерть, зато душу спасу. Так, нет? Вот то-то и оно, что так.

Об этом нужно говорить сегодня, если свернет все не туда, куда Филарету надобно. Не до власти ему, бывшему митрополиту Ростовскому. Об уверенности радеет, чтоб спокойствие наконец воцарилось над Русской землей. Выкинут из Кремля последнего иноземца, взойдет на престол православный государь, и затихнут бунты, успокоится народ, опять раскроют двери храмы и церкви. Вот, о чем толковать надо…

Так думал патриарх Филарет, проходя по узким коридорчикам Ипатьевского монастыря, торопясь на встречу с сыном Михаилом да боярами. Следом грузно шагал Борис Борисыч Суворцев, а за ним семенила инокиня Марфа – бывшая его жена Ксения – вот и вся его рать.

Патриарх Филарет слышал за собой торопливые шажки инокини. Никогда не заходилось сердце у Филарета от любви к ней. Не любил. Не жалел. В разлуке многолетней о ней не думал. Сосватали их, как водится, родители, которых чувства детей волновали меньше всего– другое на уме было.

Часто раздражался от упрямства Ксении: если что вобьет себе в голову, не успокоится, пока желаемого не достигнет. Силы духа бывшей жене не занимать. Иногда Филарет жалел, что против воли повенчали их, но всегда признавал, что у жены – ума палата.

И был еще у Ксении дар бесценный – сердце-вещун, природный инстинкт, как у дикой кошки. Нутром чувствовала опасность. Никто сравниться с ней не мог – интриги плела искусно. И крови не боялась. А если ее, кровушки, бояться, то не в Кремле жить будешь, а где-нибудь в Белозерском монастыре на хлебе да воде.

В просторной зале – трапезной, кою использовали только по великим дням, прием ли гостей иноземных или сбор бояр по делам думным, стоял легкий шум от голосов, но как вошел Филарет в комнату, тут же он и смолк.

Филарет скользнул взглядом по бородатым лицам. Не стал начинать издалека, спросил настороженно сидящих по лавкам бородачей прямо в лоб:

– На чем порешили, бояре?

Сын его, Михаил, тихо сидел в отдалении, опустив глаза долу.

Тяжело молчали укутанные в парадные шубы бояре. Трудный вопрос задал им Филарет. Ишь ты, как все повернул. Сына Михаила на трон возвести хочет. Не побрезговал старые бабские сплетни, давно забытые, вытащить на свет Божий. Смердам много ли надо? Пошел жужжать Кремль.

– Не нам судить, бояре, кто на деле был отцом государя Ивана Васильевича, – тихо сказала инокиня Марфа за его спиной. – Великий князь московский Василий Иванович или боярин Телепнев. Бог с ними! О мертвых непочтительно толковать – грех.

Тут Марфа перекрестилась, у многих бояр руки тоже потянулись крестное знамение сотворить.

– О другом вам патриарх толкует. Была у нас одна панночка – царица Елена Глинская. Что принесла нам? Скажу, если послушаете, – голос Марфы окреп. – До нее, до Елены, государь наш Василий Иванович сколько прожил с супругой, венчанной Соломонией? Двадцать лет! Был примерный семьянин, о душе заботился. А увидел Глинскую – отправил жену в монастырь. Да не просто отправил – на развод решился! Не грех ли?

Помните ли, как вслед за ней хлынули католики да лютеране поганые на Москву? Зачем они нам здесь опять? Чего хотят? Раскол, смуту сеять. Мало смут у нас было? Вот теперь другая панночка в Кремле нашем православном засела. Зачем? Чтобы патриарха русского римским папой заменить? Дождетесь – заменит, глазом моргнуть не успеете. Опоганят, разрушат православные церкви, в костелы ходить будете!

Воевать не устали ли? Как польский приемыш пришел к нам, Москва почитай каждый год горела. Смуты не прекращаются. А почему? Порядка нет. Дело до Русской земли нет никому. Загляните в сердце мое, увидите в нем жалость ко всем вам беспредельную. Время пришло из пепла смут Московию восстанавливать.

По-прежнему молчали бояре, уткнулись сопящими носами в пушистые воротники парадных шуб. Говорить было нечего. От смуты устали все. Права Марфа – не дело это: польку на трон сажать.

И всего-то четыре года правила Маринка с ныне покойным Димитрием Иоановичем, а порядка до сих пор нет. Боярские кланы все переругались меж собой – то Шуйские тянут к престолу жадные руки, то Годуновы, то Бельские с Глинскими. А если у них право есть, то почему у меня, Черкасского, права такого нету? Или у боярина Кобылы? Или у Воротынских, Бельских, Колычевых, Головиных, Мстиславских? Тоже роды древние, все Рюриковичи.

А главное – слухи нехорошие ползли ото всех сторон, что Маринка-то не от Дмитрия-царя затяжелела, уж больно плох он был, болел все или на ратном поле сражался. А… от кого? Да кто ж его знает. Вон сколько пригожих кавалеров навезла с собой! Все мазурочки танцевала. И что же тогда получается, опять чужого, не царской крови отпрыска, на престол Московский сажать?

– А если Иван Васильевич-то не сын царя Василия, а и правда Ивашки Телепнева? – подтолкнул Кобыла под локоток Черкасского. – А? Ведь тогда и впрямь у Дмитриева наследника прав-то меньше, чем у любого из нас.

Черкасский прятал глаза в кустистых бровях. Что сказать в ответ? Ловко Филарет все обделал. И дело вовсе не в сплетнях о Елене Глинской и ее Телепневе… Или о Маринке и ее польских воздыхателях. Это все сплетни для глупых баб.

Для бояр хитрец Филарет другое выдумал… Ишь: еретики, католики наводнили страну… Только он, что ли, за православие радеет? Как быстро лукавый владыка забыл, что от Дмитрия получил сан митрополита Ростовского в селе Тушино. Там и наследника Дмитриева крестил. А теперь грязью бывшего царя поливает. А ведь Дмитрий ему не чужой – брат троюродный…

Черкасский все так же молча перевел глаза на Михаила Романова. Тихий юноша, робкий, незлобивый. К родителям почтителен, старину уважает. Чистый ангел. Этот не забалует. Он на троне сидеть будет, а родители править. У Филарета в руках власть церковная, а у Марфы – власть материнская. А может, и к лучшему? Смута успокоится, разбойников присмирят, иноземцев выгонят, хлеб опять сеять начнут мужики, не боясь войн… Чем плохо?… Жену Михаилу выберут из своих, русских. А то ведь и впрямь срам смотреть было на Маринку. Нет, права Марфа. Надо басурманку из Московии высылать.

По лицам бояр Филарет уже видел, что партия выиграна, и незаметно улыбнулся бывшей жене. Та только глаза скромно прикрыла да голову незаметным движением к Борису Морозову повернула.

У Филарета тут же испортилось настроение. Удержал на красивом лице ласковое выражение всетерпения, а в душе буря закипела. Вот кто все играючи испортить может – вредный, всесильный в Кремле, молодой боярин Бориска – как «серый кардинал». Филарет измучился с ним.

Долго еще толковали бояре, но не шумно, примиренчески. Ушли уже в сумерках сырого февральского вечера, подкравшегося незаметно, перед всенощной. Сын Михаил тоже тихонько вышел, поцеловав прежде руку отцу и матери.