Духов день

Мор открыл дверь, подле которой стоял стол, и вошел в маленькую подсобку. Пусто, сказал он, почти ничего нет. Катя: возможно, та женщина уже вынесла все, что могло испортиться. Он: какое ей дело до того, что там лежало? Выходит, она прибрала к рукам все его запасы. Где сало, консервные банки, специи, мед? Вообще никакого следа. Нет, сказал Мор, он ошибся. Вот стоит канистра, а там наверху действительно висит на крюке шматок свиного сала. А внизу тут еще что-то. Картошка. А что в канистре? Минуточку, только крышку отвинчу, вообще это похоже на канистру с бензином. О боже, сидр, гадость какая! И как они все здесь пьют это яблочное вино. Ты видела, в том лесном домике они все пили сидр, и твоя бабушка тоже. Это такая кислятина, у меня от него все кишки болят. Если употреблять это постоянно, можно испортить себе желудок. Она: бабушка говорит, его нужно пить после второго перегона, только тогда он приобретает приятный вкус. Он: если спросить его, Мора, так домработница Адомайта могла бы прихватить и канистру. Такого ему в доме не нужно. Впрочем, он совсем забыл в этом лесном домике про домработницу, как ее там зовут… надо было отобрать у нее ключ, не Штробель ли ее фамилия? Хм, теперь придется проехать мимо этой Штробель, чтобы забрать ключ, нельзя же допустить, чтобы она все это время, владея ключом, беспрепятственно шастала по дому, кто знает, а вдруг ей вступит в голову вломиться сюда и посмотреть, где что лежит из вещей, к которым она не имеет никакого отношения. Странно само по себе, что у этого Адомайта вообще была домработница, ведь он же, как говорят, презирал все уставные отношения по найму на работу, и то, что у него с этой женщиной, произведшей на него, Мора, самое заурядное, можно даже сказать, ниже посредственного впечатление, были такие хорошие отношения, говорят, она часто задерживалась у него, они тут обедали вместе, и он с удовольствием с ней беседовал, об этом, кстати, там не сама Штробель рассказывала, она вообще все время молчала, но зато другие там, в лесном домике, охотно об этом поминали. Именно со своей домработницей он находил общий язык. Что их объединяло, его, образованного человека, каким он якобы был, и простую домработницу? Ты, Катя, можешь себе такое представить, сказал Мор, как он сидит тут с ней, здесь, за этим столом, и наворачивает местную еду ним самодельного сыра или домашней колбасы и потягивает сидр из этой канистры? И о чем они могли разговаривать? О чем может беседовать ученый человек, набравшийся ума от книг и ежедневно совершающий прогулки, с человеком от помойного ведра и с половой тряпкой в руках, приходящего к нему убираться? Штробель того же возраста, что и Адомайт, по, что касается ее физического состояния, она еще находится в очень хорошей форме. В конце концов, семьдесят один год — это не предел для здешних Мест, Но у нее вид сушеной воблы, высохшей старухи, даже волос на голове почти не осталось, рот съехал набок, нос загнулся крючком, словно бобовый стручок. И поговорить с ней в лесном доме не было никакой возможности, она только все время хлюпала, да и сидела в самом дальнем углу, почти все время одна, и очень быстро напилась, потому что к ней все подходили и каждый хотел выпить с ней и помянуть покойника. Он, Мор, если уж быть честным, вообще не может себе представить, как ему вступить в разговор с такой особой, как эта Штробель, да он, возможно, ни одного слова и не понял бы, у него тут и без нее трудности с местным диалектом. Послушай только, как они произносят «Веттерау»! Звучит как Верла. У них вообще все звучит как у американцев, ни одного слова не поймешь. С точки зрения языка ему так и кажется, что он не в Германии. Но с другой стороны, если взять этот лесной домик, ну, хорошо, хорошо, «Охотничий», пожалуйста, хотя это одно и то же, тогда может показаться, что он находится в какой-то глухомани где-то в самой глубинке Германии. В лесу и среди охотников. Эти оленьи рога, охотничьи ружья, трофеи по стенам и повсюду пепельницы, полные окурков от сигар и сигарет, к тому же еще эти старомодные пивные кружки с крышками, а из динамиков отовсюду раздаются эти придурковатые народные песни, и каждый раз при первом такте все они поднимают свои бокалы с сидром или рюмки со шнапсом. Он этого никогда не любил. Они, Моры, не настолько примитивны. А Адомайт тоже ходил в эту лесную забегаловку, говорят, он даже частенько бывал там, тоже мне интеллектуал! Усаживался в этом пьяном угаре и спертом воздухе, и все это ему на самом деле нравилось, он чувствовал себя там комфортно, так они говорят, и с ним там можно было даже поговорить за жизнь, там, и только там, поболтать о всяких пустяках, как они только и могут мыслить, эти флорштадтцы (так выразился священник Беккер в разговоре с ним, Мором), Адомайт даже с вызовом ходил там со всеми в баню. Расспрашивал людей про их политические взгляды, но, как говорят, сам давно уже не высказывался по этому поводу. Он и на выборы не ходил, причем ни на какие, вот уже больше двадцати лет. Или заводил разговоры в лесном кабаке о проектах строительства шоссейных дорог, которые земля Гессен собиралась проложить в этом регионе, об этом Адомайт всегда высказывался очень отрицательно. Он мог беседовать с охотниками на их профессиональном языке, хотя на охоту ни разу не ходил. Он проявлял большой интерес к этому и хорошо разбирался в специальных словах и выражениях языка лесников и охотников, что вызывало у флорштадтцев недоверие, им казалось, он их разыгрывает, но в течение разговора они забывали об этом, потому что Адомайт, как они говорят, войдя в раж, становился очень хорошим и добрым собеседником, так что при общении с ним уже никто не обращал внимания на то, что он обычно предпочитал беседовать только со своей домработницей Штробель, а с остальными флорштадтцами, встречая их на улице, даже не здоровался. Он, Мор, не представляет себе, как это можно, будучи здравомыслящим человеком, интересоваться охотничьими забавами. Адомайт всегда с особым интересом приходил туда, когда местная партийная фракция сторонников бургомистра заседала там etcetera…

Mop продолжал что-то говорить дальше, а Шоссау вспомнились вдруг эпизоды, разыгрывавшиеся в оссенхаймских стенах между Адомайтом и бургомистром. Адомайт специально пересаживался за соседний стол и принимался чистить домашнюю колбасу, и пока коммунальные политики высказывали умные мысли и держали пламенные речи, Адомайт с воодушевлением слушал их И даже изображал из себя клакера. Да вы только послушайте, что они говорят, обращался он к соседнему столу. Это не всегда всем нравилось. Или: очень интересная концепция, господин председатель фракции. А когда бургомистр, заговорив о катастрофическом положении дел с вывозом отходов и мусора в их округе (один Нижний Флорштадт обходится им во столько-то десятков тысяч марок в год, что объясняется экономической слабостью и идеологической слепотой депутатов народного собрания), приходил в свойственной ему манере человека пикнического[6] типа в большое возбуждение, Адомайт, как правило, произносил важно, даже очень важно. Но каждый раз, когда бургомистр ввязывался в спор с Адомайтом, тот, благодаря гладкости речи и особому умению аргументировать свои доводы, через несколько минут ставил бургомистра на место, туда, где ему и надлежало быть, этому недалекому и неопытному функционеру от сохи, вознесшемуся в политики на гребне интересов крестьянских хозяйств'и частной деятельности мелких бюргеров, с которыми он частенько сидел за кружкой пива и порцией шницеля, а основы партийных интриг постигал при коллективных вылазках в Шварцвальд, Тюрингию или даже крупные города etcetera. Вы зачем здесь бургомистром, господин N, спрашивал Адомайт время от времени бургомистра N в «Охотничьем домике», когда ему хотелось позабавиться и «подстрелить» эту легкую добычу. Бургомистр N охотно шел на приманку, поскольку Адомайт никогда не разъяснял ему, какую ошибку он совершает, вступая с ним в дискуссию на тему, почему он стал бургомистром. Господин N всегда отвечал Адомайту в доступной его пониманию форме, медленно продвигаясь по тонкому льду дипломатии, быстро поскальзывался, шлепался со всего маху, проламывал его своей тяжестью и уходил с головой под воду. Первое, что он обычно говорил, было: он потому здесь бургомистром, что его на эту должность избрали. А почему, спрашивал Адомайт, его избрали на эту должность? Назвав любую из причин, бургомистр, следуя строгим правилам ведения дискуссии, тон в которой задавал Адомайт, всегда выходил в конечном итоге на формулировку, что стал бургомистром Флорштадта, потому что он самый лучший и больше других подходит на эту роль, кругом все тоже так считали, это звучало настолько глупо, что собравшиеся в оссенхаймском «Охотничьем домике» разражались обычно громким хохотом. Адомайт продолжал тем временем расспрашивать дальше: а как же быть в том случае, если вдруг выяснится, что он все же не самый лучший и не больше других подходит на эту роль, правильным ли тогда будет вступать в эту должность только потому, что все так считали, другими словами, принимали видимое за реальное, ведь это все-таки как-то не очень правильно, в некотором роде даже аморально, вы не находите, господин бургомистр, вступать в должность, наверняка зная, что ты далеко не самый лучший и не самый подходящий для этой роли, как ошибочно считали все кругом. Не лучше ли будет просветить всех окружающих, в том числе и избирателей, и открыть им глаза на правду, а, господин бургомистр? Да-да, конечно, поспешно соглашался бургомистр. В таком случае, говорил, завершая дискуссию, Адомайт, конечным и единственно правдивым обоснованием для вашего вступления в должность и остается тот факт, что вы — самый лучший, мало того, самый подходящий на эту роль, тем паче, что не вы один так считаете. Бургомистр признавал себя побежденным в споре и соглашался со всем сказанным. Я нанес вам поражение с соблюдением всех норм демократии, говорил Адомайт бургомистру, продолжая чистить за соседним столом домашнюю колбасу, я нанес поражение вашей демократии. Вы плохо ее защищаете, но, возможно, ее и нельзя защитить лучше, вашу так называемую демократию, так выпьем за ее процветание, говорил Адомайт и поднимал бокал в честь бургомистра, который нисколько не обижался на него, поскольку никогда не мог ничего понять до конца… В самой округе, сказал Мор своей дочери, Адомайта любили меньше, чем в оссенхаймском лесном кабаке. Может, Адомайт потому так часто и ходил туда, там бывали многие из тех из Оссенхайма, с кем он легко находил общий язык, поскольку они по-настоящему не знали его, да и того, как к нему относятся во Флорштадте. Он может сказать только одно, сказал Мор, закрывая чуланчик под визги дверных петель, очевидно, в случае Адомайта речь идет о малоприятном явлении, о человеке, повсюду сующем свой нос. Нам, между прочим, надо еще посмотреть, достаточно ли тут посуды для поминок. Посчитай тарелки в серванте, а я посмотрю, сколько тут в ящике ножей и вилок, а потом пойдем в комнату. И пока Моры занялись тем, что с шумом и грохотом выдвигали и задвигали ящики кухонных шкафов, Шоссау незаметно покинул квартиру Адомайта. С улицы он еще раз взглянул наверх на окна. Через каких-нибудь несколько дней там не останется ничего, что имело отношение к Адомайту. Весь мир, в котором он жил, будет уничтожен. Разорен и стерт с лица земли. Таков жизненный закон самоочищения и неотвратимость его исполнительных сил… Не смей об этом думать, Шоссау; нет, это выше твоих сил не думать об этом. Все же не надо об этом думать. Только не об этом и не в этот день, в который Господь Бог ниспослал на наши головы огненные языки. Ведь сегодня для всех Троица, и уже слышны веселые звуки праздника, они доносятся с площади от Старой пожарной каланчи, и если ты, Шоссау, спросишь меня, сказал первый Шоссау, я бы не мешкая отправился туда и пропустил кружечку пива, а то и две. Ибо день сегодня жаркий, солнце так и слепит, в воздухе очень сухо, переулок залит знойным маревом, от которого тянет какой-то вонью, что с точки зрения атмосферной чистоты находится в явном противоречии со свежими и прохладными пузырьками минеральной воды, нарисованными на брезенте фургончика Харальда Мора и сулящими освежающую, живительную бодрость прямо здесь, в раскаленном Нижнем Церковном переулке. Бенсхаймский источник — вода чудодейственной силы. И, прочитав это еще раз, он пошел к Старой пожарной каланче.

6

Пикнический (гр.) — тучный; тип телосложения, характеризующийся широкой, коренастой фигурой и короткой шеей.