Верните женщинам гаремы

— Что ж, не мудрено. Карьера его закончилась плохо. Пошел в Сибирь по тракту с полосатыми столбами. И хоть бы одна из его баб увязалась следом! Я всегда говорил, что офицер не должен совать нос в политику, даже если ему удалось запустить его под все петербургские юбки. Какого черта нужно было губить свою душу с бунтовщиками, имея пять тысяч толстопятых мужицких душ в Полтавской губернии!

Тугаринов сокрушенно затянулся:

— А ведь еще семь лет назад проделки Ордынцева были у всех на языке! Проказник! Дуэлянт! Шалун из самых первых! Именно он придумал обозревать дам в театре через астрономическую трубу! И на пари проскакал голым по Невскому в одном только кивере на голове… Но это было уже в расцвете его поприща. А начинал он скромно — розовый такой мальчишка. И страшно обидчивый, потому что самый младший в полку по возрасту. Повзрослеть ему хотелось чертовски. А что за гусар без любовницы! Причем успехи свои тогда не скрывали. Не то что сейчас, когда все развратничают, но как бы под вуалью: все видно, а лица не различишь. И вот наш Ордынцев решил влюбиться. И в кого же! В графиню Д., которой поклонялось пол-Петербурга! Она слыла тогда первой красавицей. Да, отважный был мальчишка…

Тугаринов еще раз затянулся:

— Графине было около тридцати. Высокая, стройная, как статуя. И, как мрамор, бела. Выписывала из Парижа туалеты, книги, картины, какие-то особенные духи по таинственным рецептам и еще пропасть модного дерьма, которое сплавляют нам французы. Признаюсь, я сам тогда был не прочь за ней приударить.

При этих словах Тугаринова я тоже вспомнил графиню. Я знал ее уже достаточно поистаскавшейся, хотя готов был признать, что она еще способна воспламенить воображение. Ротмистр же улыбался, как кот, при воспоминании о сметане, еще не успевшей прокиснуть:

— Ордынцев рассыпался перед графиней мелким бисером. Внимание мальчишки, да еще такого хорошенького, льстило ей, хотя в свете и злословили, что связь с юнцом — верный признак старения. Но наш начинающий похотливец следовал за нею везде. Он мучился, страдал, но притворно, как я полагаю. И, наконец, послал ей письмо, угрожая самоубийством. Послание было уморительнейшее. Одно место я до сих пор наизусть помню:

«Сударыня, я лежу на диване в моем кабинете, обессиленный от неразделенной любви к Вам, и всаживаю пулю за пулей в девятку пик, наклеенную на противоположную стену. Я занят решением сложной задачи: не пустить ли следующую пулю себе в лоб? И наверняка сделаю это, если Вы не полюбите меня. Хотя, надеюсь, как истинная патриотка, Вы понимаете, что в последнее время наша армия и так понесла слишком тяжелые потери на Кавказе. Смерть еще одного героя может оказаться невосполнимой утратой для Империи. Будущее Родины в Ваших руках!»

Но самое главное! Написано это было не по-французски, как тогда считалось приличным, а на чистейшем русском. Кажется, никто до Ордынцева не писал дамам любовных писем на русском языке. Мальчишка в один день прослыл оригиналом. И то, что должно было случиться, случилось.

Я никогда не видел графиню более счастливой. А наш бравый корнет выглядел так, словно получил в командование эскадрон. Идиллия их продолжалась месяца четыре. И вдруг бедная любовница замечает, что Ордынцев уже начал охладевать. Однажды вечером, измученная его холодностью, она воскликнула в слезах: «Ты больше меня не любишь!» Но Ордынцев, покоривший к тому времени (и тем же способом!) еще и княгиню С., ничего ей не ответил. «Так знай же, — продолжала графиня, — твоей измены я не переживу. В этом перстне яд. Я умру, и ты будешь моим убийцей!» И она пригрозила ему своим перстнем с известным всему Петербургу кровавым рубином величиной с булыжник.

(Тугаринов всегда рассказывал свои истории с такими подробностями, что поневоле хотелось задать вопрос, откуда он их узнал. Но рассказы его были для слушателей истинным удовольствием, и никто никогда не спрашивал.)

Смачно крякнув, он продолжал:

— Такие перстни были тогда в моде. То, что под камнем яд, щекотало дамам нервы. Хотя на самом деле никто из них не собирался умирать — все они кружились в мазурке до упаду.

Но графиня свое обещание намеревалась сдержать — какой-то мальчишка забавлялся ею, опытной и прожженной соблазнительницей. Вот только Ордынцев вовсе не желал быть убийцей. Даже косвенно. Он успокоил бедную любовницу, как мог. Сказал, что нельзя же так, право… Что эти вечные упреки, подозрения… Что он по-прежнему любит… И даже слеза, возможно, скатилась из его хитрого глаза, как в самом лучшем дамском романе. От подозрений не осталось и следа. Ночью корнет выбрался из постели так же осторожно, как дозорный из стога сена. Зимняя луна, повиснув фонарем на Адмиралтейской игле, светила сквозь окно в полную силу. Графиня спала. Не дыша, он снял с ее пальца перстень и открыл тайник. В нем оказался какой-то порошок розового цвета. Ордынцев щелкнул по перстню пальцем и вытряхнул все, до последней пылинки, в печку. На мгновение он задумался, чем бы заменить его содержимое. И тут глаз его заприметил на туалетном столике коробочку с пудрой. Ордынцев наполнил ею тайник, бережно закрыл потайной запор и, улыбнувшись, вернул перстень на палец любовницы. Бедная счастливая графиня только доверчиво вздохнула во сне. Прошло еще несколько недель, и наш герой все-таки покинул ее, так как, кроме княгини С., молодецки овладел еще и баронессами К. и Ц.

Графиня перестала выезжать. Мысль о смерти являлась ей все чаще и чаще в самых соблазнительных позах. Однажды бедняжка открыла перстень, высыпала в бокал с вином яд и одним духом выпила все это. Вот тут-то и начались настоящие мучения! Ей стало страшно. От слабости она даже рта не могла раскрыть, чтобы послать за лекарем. Когда же рот наконец раскрылся, оказалось, что ее лекарь уехал принимать роды на Васильевский остров. Прочие же эскулапы как раз давили прыщи на спинах дам перед маскарадом, где все они должны были изображать голых вакханок. Графине казалось, что она умирает. Но прошло полчаса, час, а кончина все не наступала. Тогда несчастная пришла в себя, догадалась, что яд или ослабел от времени, или вовсе был не годен, и благословила шарлатана-аптекаря, его приготовившего, хотя раньше всегда жаловалась, что в наше время невозможно купить качественную вещь.

Тут ротмистр расходился так, что заразил смехом и меня.

— Да, графиня утешилась, — смеялся он, — и поняла, что, потеряв любовника, все же не все потеряла.

— Но, вероятно, она очень страдала, — заметил я.

— А как же, — отвечал Тугаринов рассеянно. — Да что нам за дело до дамских страданий? Главное — чтобы во взводе был порядок!

И я подивился тому, как легко можно обратить трагедию в анекдот. Впрочем, Тугаринов рассказывал неспроста. От меня, новичка в полку, ожидали гусарских поступков.

Для начала я решил порепетировать на графине Д. Ведь в сущности она еще очень ничего. К тому же меня всегда влекли благородные поступки, а, говорят, романы с молодыми военными омолаживают зрелых дам. Я соблазнил ее письмом, точь-в-точь списанным с послания Ордынцева — только девятку пик заменил на семерку бубен, чтобы меня никто не заподозрил в плагиате. Когда же графиня попыталась пустить в ход свой старый фокус (а она по-прежнему не расстается с рубиновым перстнем), я был начеку, как Наполеон при Аустерлице, и, вместо пудры, подсыпал ей заботливо припасенного слабительного.

Теперь у графини лучший в Петербурге цвет лица и новый любовник — тоже корнет нашего полка князь Васильчиков. А письмо Ордынцева, похищенное мною из шкатулки в ее спальне, хранится под стеклом в нашем офицерском собрании в назидание молодому пополнению. Правда, ее муж раза три на год ни с того, ни с сего вызывает меня на дуэль.

Наш полковой врач считает, что это происходит, когда у графини обостряются нервы, и говорит, что даст ей настоящего яда, если она не оставит в покое такого милого и порядочного молодого человека, как я.

Ночь федры

Левкиппа обладала огнедышащей плотью. Тело ее было столь изобильно, что никакие хитоны не могли скрыть его откровенных прелестей. И хотя эллины не считали подобную чрезмерность признаком идеала, однако и они ощущали ее особенное, по-восточному тяжеловесное очарование.