Нефтяной принц

Кантор постепенно пришел в себя, потрогал ушибленную голову и сказал вслух:

— Благодарность — редчайшее из качеств. Это я, конечно, знал, но за мою добрую волю и за услугу получить такую затрещину — это переходит мыслимые границы! Банкир, можно сказать, образованный человек, а ведет себя по-варварски. В очередной раз убедился в том, что истинная просвещенность доступна только слугам искусства. Голова гудит так, словно в ней исполняют десять арий одновременно, да еще и вторыми басами! Кстати, а что мне одному здесь делать? Ждать, когда приедут другие мошенники и ограбят меня? Нет, лучше уж я поеду.

Он вывел из зарослей свою лошадь, вскарабкался на нее и направился на запад, куда вели следы белых и навахо.

Но как же случилось, что добрейший кантор был брошен и даже привязан к дереву? Не удивительно, что все его спутники считали кантора чем-то вроде ужасного ребенка. Он все путал, повсюду вносил неразбериху и часто не только ставил все общество в крайне затруднительное положение, но даже навлекал смертельные опасности, от которых потом с огромным трудом избавлялись. Его последняя ночная прогулка к реке, где он подражал голосам оркестра, к счастью, не имела пагубных последствий, но у Шеттерхэнда лопнуло терпение. Чтобы ничего подобного не повторилось, он пригрозил привязывать кантора.

И вот сегодня утром, почти сразу же после пробуждения, кантор обратился к Хромому Фрэнку:

— Герр Франке, вы же знаете, куда мы поедем?

— Да, — ответил тот.

— А я не знаю. Я, понимаете ли, вынужден был так долго оставаться у индейцев, что вернулся в наш лагерь уже после совета и в гневе своем совершенно не обратил внимания на то, о чем же меня спрашивали. Если вы подумаете, как со мной обошлись, то увидите, что у меня был повод разгневаться.

— Лично я, откровенно говоря, не вижу.

— Нет? А я-то всегда считал вас разумным и серьезным человеком.

— Да, я такой, и никому не советую думать обо мне иначе.

— В таком случае вы должны согласиться, что я не сделал ничего недозволенного.

— Недозволенного? Это слишком мягкое выражение для того, что вы тут натворили.

— Значит, и вы тоже несправедливы ко мне…

— Конечно! Представьте себе, что ночью, когда все стихло, да еще здесь, в самом сердце Дикого Запада, можно часами слушать, как кто-то трещит и пищит на всех мыслимых и немыслимых музыкальных инструментах. Такое баловство могло бы свалить на наши шеи всевозможных врагов.

— Но их же не оказалось вовсе.

— А кто об этом знал? А если бы рядом оказались нихора, к которым мы теперь отправляемся, а не навахо, которых нам, слава богу, бояться нечего?

— Так значит, теперь мы направляемся к нихора? Именно это я и хотел узнать у вас. Как вы считаете, нападут ли они на нас?

— Обязательно.

— Это меня радует, необычайно радует!

— Почему?

— Вы-то уж могли бы и не спрашивать! Вы же знаете, что я собираюсь сочинить двенадцатиактную героическую оперу!

— Помнится, об этом мы как-то уже говорили.

— Во всяком случае, я вам точно рассказывал. И вот я нашел нужных мне героев, но в действии их, собственно говоря, так и не видел.

— А по-моему, случилось уже достаточно всего. Мы прямо-таки попадаем из одного приключения в другое.

— Охотно соглашусь с вами, но еще не произошло того, в чем геройство проявляется в полном своем блеске.

— И в чем же?

— В битве, всеобщей борьбе, где человек противостоит человеку, а герой убивает врагов одного за другим.

— А зачем она нам нужна, эта битва? Это, видите ли, штука опасная и вовсе не желанная.

— Но она нужна в моей опере. Само собой, не может быть героической оперы без сражения!

— Это на сцене, а здесь, в жизни, нет никакой нужды в настоящем сражении или в кровопролитии.

— И все-таки! Увидишь и переживешь такое, и тогда сочинение твое пойдет гораздо лучше! Представляете: шум боя, крики и стоны, лязг оружия, хлопки выстрелов — все это воспроизводится звуками, которые сам услышал!

— Это может стоить вам жизни, и тогда плакала вся ваша прекрасная опера!

— Ерунда! Мы, композиторы, находимся под особой защитой муз. С нами никогда ничего не случается. Или, может быть, вы когда-нибудь слышали, что индейцы закололи или застрелили хоть одного знаменитого композитора?

— Нет, не слышал.

— Вот! Если мое желание исполнится, никакая опасность мне не грозит — можете мне поверить. Как вы полагаете, дойдет сегодня дело до сражения?

— Хм! Если все случится так, как думают Олд Шеттерхэнд с Виннету, то враги попадут в наши руки, не сделав ни единого выстрела. Ну, а если что-то не заладится, то может произойти и самое худшее. Всего же никогда нельзя предугадать. Например, стоит только нихора заметить спрятавшихся навахо, как начнется суматоха.

— А как они могут заметить?

— Да по-разному. Глупый всегда задает больше вопросов, чем сможет ответить умный. Я скажу, что не знаю, как все произойдет. Например, вашей лошади, когда мы поедем к броду, взбредет в голову пойти налево, а не направо, и пиши пропало.

Хромой Фрэнк сказал это с иронией, но по лицу кантора пробежала тень глубокого удовлетворения, и он спросил:

— Значит, налево, а не направо? Я правильно понял? Не так ли?

Хромой Фрэнк кивнул; он и не догадывался, какую опасную мысль подал охочему до битвы кантору. А тот решил последовать неосмотрительно данному ему указанию и у брода свернуть налево. Правда, он все же призадумался об ответственности, но только на несколько мгновений, потому что больше вдохновлялся творческими впечатлениями, которые мог получить от непосредственного созерцания битвы. Однако при всей своей непредусмотрительности кантор все же подумал, что те упреки, которые на него обрушатся, хорошо бы с кем-нибудь разделить. Надо найти соучастника или соучастницу, и его выбор пал на фрау Розали. Он надеялся, что эта энергичная женщина сможет постоять и за себя, и за него. И вот во время движения он подъехал к ней и заговорил:

— А вы не боитесь того, что вскоре произойдет, фрау Эберсбах?

— Боюсь? — спросила она. — Кого я должна бояться?

— Индейцев нихора.

— Что вы такое подумали! За всю свою жизнь я не боялась ни одного мужчины, а на этих краснокожих мне вообще плевать.

— Я уверен, что скоро произойдет сражение.

— Ну, в это я не верю. Олд Шеттерхэнд сказал, что сегодня обойдется без кровопролития, а если он что-то выскажет, то ни одна мышка из сказанного ни крошки не откусит!

— Нихора поостерегутся добровольно зайти в расставленную ловушку. Они, конечно, будут защищаться, и тогда засвистят пули.

— Я тоже буду посвистывать. Это не так уж и предосудительно, когда вокруг все свистит.

— Предупреждаю вас, фрау Эберсбах, что опасность, навстречу которой мы сейчас движемся, избежать очень трудно. Будьте же разумны и делайте то же самое, что буду делать я.

— Ах, вот как! И что же вы будете делать?

— Сверну в сторону.

— А! Значит, вы хотите уйти в сторону? Когда же и где?

— Когда мы подъедем к Зимней Воде. Там я сверну влево.

— Но вы же слышали, что после брода мы должны свернуть вправо!

— Точно, а я сверну влево, где затаились навахо. Там я буду в безопасности.

— В безопасности?

— Да! Хотите поехать со мной?

— Нет, этого я не сделаю. Да и вы останетесь с нами.

— Нет, не останусь.

— Но это же против воли Олд Шеттерхэнда!

— Возможно! Я человек свободный и могу делать что хочу.

— Нет, этого вы не можете! Вы вовсе не свободный человек. Раз вы находитесь вместе с нами, то должны подчинять свое поведение общим интересам.

— А я все равно поступлю по-своему! — заупрямился кантор, решительность которого разозлила фрау Розали. — Вот так-то! Вы в самом деле считаете, что можете каким-либо образом запретить мне что-то, фрау Эберсбах?

— Да, считаю, и очень даже считаю!

— Это не удалось ни одному человеку!

— Мне удастся. Я не хочу, чтобы вы осуществили свое намерение, и с этим моим желанием вы должны считаться.