Страница 7 из 151
Нина Петровна в своих «Воспоминаниях» заметила справедливо: «Надо отдать дань порядочности людей, находившихся во враждебном лагере». Быть во враждебном лагере и оставаться порядочным. Чего это стоит! И кто на это отважится? Порядочность — да. Но ведь и убивали, и расстреливали тоже своих, прежних друзей, и мстили друг другу люди одного класса, одного происхождения, одной семьи, но чуждые по идейным, партийным соображениям. Так, председатель ЧК Дагестана — страшная должность — Сафар Дударов (друг Алибека Тахо-Годи, мечтавшего просветить свой народ), родом из влиятельной осетинской семьи[32], послал на расстрел князя Сулеймана Кугушева, белого полковника, второго мужа Нафисат, внучки Шамиля и вдовы революционера Махача. Как она могла предать память своего первого супруга!
Но сам Сафар погиб в 1920 году, отстреливаясь до последнего патрона от окруживших его врагов, белых повстанцев. Через много лет, когда мы всей семьей в 1934 году ехали по дороге к Гунибу, маме моей, Нине Тахо-Годи, показывали камень в пещере, из-за которого стрелял Сафар. Враги взяли его еще живым и обрекли на мученическую смерть[33].
Вот и подумаешь — нет ничего ужаснее братоубийственной, так называемой гражданской, войны. Это как в давние времена кровники — убивать до последнего. Это как злой даймон в проклятых семьях Атридов или потомков Эдипа, когда бунтует своя же кровь и отвечает ей такая же яростная. Разве что вспомним Антигону и Креонта. А у нас ведь XX век — и все пострашней: перевороты, революции, кровавые поиски недостижимой свободы, всеобщего блага. И вдруг все виноваты, и никто не виноват.
Романтик Алибек Тахо-Годи, задумываясь о судьбе еще молодым человеком, написал своей любимой Нине в альбом (он лежит передо мной), где многие поклонники писали свои признания, несколько стихотворений в прозе с характерным названием «По мотивам черной меланхолии» (11 августа 1912 года). Эти афористические строки призывали уберечь человека (и, конечно, самого себя) от ударов беспощадной жизни: «Заковать грудь в латы, душу в броню, замкнуть свое сердце». А дальше? — спросим мы. А дальше — борьба: черкеска с газырями, бурка чернее ночи, папаха набекрень, добрый конь, верная пуля, кинжал в сердце… И удалец несется в злое месиво жизни. Но где-то в конце перевала (горы высоки и мрачны) его настигает пуля, тоже верная, но только вражеская. Потому и закончит свой девичий альбом вернувшаяся из лагеря на родное пепелище Нина Тахо-Годи немым вопросом: «Зачем пережила тебя любовь моя» (22 января 1945 года) [34]. От судьбы не уйдешь.
Недаром, когда советский писатель (он же русский граф) Алексей Толстой, вернувшись из эмиграции в 1923 году и собирая материалы для романов «Восемнадцатый год» (вышел в 1927–1928 годах) и «Хмурое утро» (1940–1941) своей трилогии, примечательно названной «Хождение по мукам», вскоре приехал на Северный Кавказ и в Дагестан. А. Н. Толстой посетил дом Алибека и Нины Тахо-Годи, беседовал с его обитателями, расспрашивал, делал заметки. Слушал с интересом в течение нескольких дней о событиях многотрудных, удивительных, почти невероятных. Но верил. Здесь, в этих рассказах, прошлое никуда не ушло и участниками человеческой трагедии вспоминалось настоящим, живым и таким же кровоточащим, как оно и было на самом деле. И будет еще.
Часть вторая
Родиной моей, если считать родиной то место, где ты появился на свет, то есть родился, был небольшой приморский город на Каспии. Море Каспийское — на Руси его называли Хвалынским — зеленое, теплое, как я его помню.
Махач-Кала — столица Дагестана. В давнее время писали именно так — раздельно и через дефис: «город Махача». По имени революционера Махача Дахадаева, расстрелянного белыми в гражданскую войну, друга моего отца. Потом, уже после войны, стали писать Махачкала — по-моему, совсем некрасиво. Но ведь на самом деле (вопреки «видимости» всегда бывает самое само) город носил когда-то славное имя великого и страшного императора Петра I и назывался Петровск-порт. И совсем не случайно.
Петр, как и многие завоеватели, мечтал о Востоке. И 15 мая 1722 года отправился в далекий персидский поход, на заманчивый Восток. Спустился по Волге до Астрахани, оттуда в июле дальше, по направлению к Дербенту, и, по преданию, с 12 по 16 августа расположился лагерем на холме у Каспийского моря, в том самом месте, где более чем через сто лет, в 1844 году, построили военное укрепление — Петровское. В XIX веке шла Кавказская война, да и с турками воевали в эти годы. На холме в 1857 году вырос город в память царя Петра. Петр же дальше Дербента так и не пошел, возвратился в декабре того же года в Москву.
Персидский поход не удался, но город-порт у зеленого моря тихо возрастал, пока революция, покончив с потомками Петра, в 1922 году, как раз в год моего рождения, расправилась и с памятью Петра, о чем я с детства очень печалилась. Но что же делать, если даже Петербург (он же Петроград) стал Ленинградом?! Все одно — ничего не поделаешь.
В осеннюю ночь моего рождения, 26 октября, господствовала красная и злая (а какой же еще ей быть?) планета Марс. Но ее враждебность умерялась благосклонностью Юпитера[35].
Одно из самых приятных — ощущение покоя, мягкого света, полного блаженства (так я это теперь понимаю), в детской кроватке, при голубеньком ночнике, и какого-то неземного тепла. Я что-то вывожу слабеньким голоском, как будто нескончаемую песенку, и голос нашего домашнего врача, добрейшего Николая Павловича Агриколянского[36](явно из духовного сословия): «Какой удивительный ребенок, никогда не плачет, а тихо про себя напевает»[37]. Но эту мирную картину затмевают две ужасные.
Мы с нянькой где-то за городом. Жара. Степь. Полынь. Под нами море. К нему спуск обрывистый, поросший кустарником и чахлыми деревцами. Нянька, как всегда, дремлет. Я уже где-то у края обрыва и пытаюсь ползти вниз, сыпется песок. Цепляюсь за куст, он вырывается с корнем. Кричу, цепляюсь за деревца. К счастью, прибегает напуганная нянька с каким-то прохожим. Они хватают меня, а я дрожу и рыдаю. Это раннее воспоминание стало для меня одним из самых страшных снов. Я вижу его часто, и ужас охватывает, когда с корнем вырываешь кустики, а внизу, в глубине, — море.
Опять степь, жара, полынь. Нянька, разомлевшая от пекла (и зачем мы здесь гуляли, не понимаю), а я срываю травинки, хватаю их в рот, высасываю сладкий сок и вдруг чувствую, что какой-то колосок застрял в горле, дышать не могу, задыхаюсь, слезы льются в очередном ужасе. Нянька хватает меня, каким-то образом (не знаю каким) приводит домой. Обе рыдаем. Наш верный Николай Павлович Агриколянский вытаскивает пинцетом колосок, который почти перекрыл мне дыхание. Мне строго-настрого приказано в рот не брать никаких травок (и я это соблюдаю всю жизнь), няньке дан нагоняй, и она с рыданием покидает наш дом. Помню — очень страшно, когда перестаешь дышать.
Живем мы в городе, пыльном и ветреном. Пыль и ветер (ведь рядом море), песок мельчайший, скрипит на зубах. Для нас, детей, все это очень вредно: болели ангинами, простудами. Недаром при нас всегда доктор Николай Павлович. Хорошие врачи в Баку[38], куда мама даже возила меня в младенчестве, признали — надо менять климат, уезжать. Скоро здесь политический климат изменится, и мы правда уедем. А пока живем на улице, которая тоже почему-то сменила свое название, как и сам город. Видимо, все хотят забыть историю давнюю и разных там царей и казаться молодыми, вполне современными.
Вот и наша улица была Инженерная — разве плохо? Но инженеры, видимо, эксплуататоры[39]. И мы живем на улице с бодрым именем Комсомольская. Дом этот хороший — одноэтажный особняк с садом и хозяйственными службами, как будто целая усадьба. Дом принадлежит семье Алиева[40].
32
Из старинной родовитой семьи Дударовых известны мне по «Кавказскому календарю» на 1861 год (Тифлис, 1860) майор Крым-Султан Дударов и ротмистр Заурбек Таусултанов-Дударов — на русской службе, при канцелярии начальника генерального штаба Кавказской армии.
33
У А. А. Тахо-Годи есть воспоминания «Памяти Сафара Дударова» (1922 год), напечатанные в сборнике: В боях за власть Советов. Махачкала, 1957.
34
Эту надпись сделала вдова Грибоедова, Нина (урожд. княгиня Чавчавадзе), на могиле своего трагически погибшего мужа (Тбилиси, Гора Давида).
35
Мне об этом рассказала Валентина Михайловна Лосева, сама астроном, которая в это время как ученица академика В. Г. Фесенкова вела ночные наблюдения именно над Марсом в обсерватории при Московском университете. Мы с Валентиной Михайловной даже обсуждали вполне серьезно версию о моем рождении. Ее с А. Ф. Лосевым в Духов день 1922 года обвенчал о. Павел Флоренский в Сергиевом Посаде. Я родилась в октябре, в день Иверской Богоматери. Я — духовное дитя Лосевых.
36
В 1950-е годы у А. Ф. Лосева был прекрасный студент в МГПИ им. Ленина — Агриколянский, который написал диссертацию о польском романтике Юлиуше Словацком. Не из этого ли рода он был?
37
Такое блаженство я испытала только раз уже в зрелые годы после операции, лежа под капельницей, на каталке, в коридоре больницы, и тоже голубое свечение нежное.
38
Врач Тарноградский, у которого лечился также поэт Вяч. Иванов. С братом доктора, профессором, который жил во Владикавказе, Д. А. Тарноградским, биологом, была близка моя сестра М. А. Тахо-Годи и ее дочь Елена. Д. А. — великий коллекционер, друг художника Ю. Анненкова, скульптора Цадкина, с которыми повидался в 1960-е годы, вспоминая начало века.
39
А ведь город носит имя Махача Дахадаева, инженера-путейца.
40
Мама писала, что дом принадлежал Гамиду, старшему брату Ибрагима Алиева, но кто такой сам Ибрагим, я не знаю.