Страница 49 из 72
Она места себе не находила, тосковала по нему острой, бесплодной тоской, страдала какой-то болезненной формой вторичной любви. Раньше его отсутствие не значило так много, не ощущалось так сильно. Это было не настоящее отсутствие. Теперь же весь дом дышал этим отсутствием, гремел им. Она стала бояться своего дома, особенно по ночам. Словно теперь, когда Рэндл уже не мог её защитить, всегдашнее его равнодушие обернулось чем-то более зловещим. На темных лестницах, в безмолвных пустых комнатах ей чудилась мрачная враждебность. Тянуло бросить здесь все и куда-то уехать.
В тот первый день, когда Энн, успокоив Миранду, вышла в гостиную, Милдред в обществе смущенного Феликса все-таки ждала её и очень сердечно пригласила погостить в Сетон-Блейзе. Пожить в другом доме, комфортабельном и приветливом, наконец, просто чистом и прибранном, отдаться чужому попечению и заботам — это было страшно соблазнительно, но Энн отказалась. У неё были свои причины для того, чтобы пока не ехать в Сетон-Блейз. Тогда Милдред предложила забрать к себе детей, но Энн и на это не согласилась. Она не хотела разлучаться с Мирандой, а отослать Пенни одного было бы жестоко, ведь ему, вероятно, кажется, пусть и ошибочно, что как раз сейчас он может быть полезен своей маленькой кузине. Миранда после той истерики угрюмо замкнулась в себе, и Энн могла только догадываться о её мыслях и терзаниях. Хью приезжал два раза, но казался погруженным в себя, чем-то обеспокоенным и ночевать не оставался, как она его ни уговаривала.
Энн написала Рэндлу на его лондонский адрес, что не хочет разводиться. Написала холодно — в сложившейся обстановке писать иначе, умолять или сетовать было немыслимо. Но от этой холодности у неё самой внутри все застыло, и она уже чувствовала себя во власти какой-то машинной необходимости. В прошлом, как бы Рэндл ни буянил и ни паясничал, она никогда не бывала с ним холодна и редко сердилась. Она и сейчас не питала к нему злобы. Этому, возможно, ещё надо будет научиться, чтобы выжить. Она написала и поверенному, что не желает пока обсуждать процедуру развода. Не то чтобы она рассчитывала, что Рэндл вернется, и, конечно, она понимала, что рано или поздно придется дать ему развод. Но не могла она, даже после этого сокрушительного удара, так сразу отказаться от всех своих заветных надежд.
Она жалела, что в тот первый день сгоряча позвонила Дугласу. Он желает ей добра, но тут его сентиментальное сочувствие было досадным, ненужным, почти унизительным. А потом явились все эти любопытствующие люди, и получилась такая шумная, недостойная сцена. Ей нужно было тогда остаться одной со своим горем, а получился переполох, мелодрама, и Миранда, которая за утренним завтраком держалась как будто спокойно, позднее впала в истерику. Жалела она, пожалуй, и о том, что приезжал Феликс.
Энн удивилась, обнаружив, что, несмотря на терзающую её боль, продолжает думать о Феликсе. Его образ постоянно присутствовал позади осаждавших её мыслей и забот, точно картина в загроможденной комнате, которая, хоть на неё и не смотришь, как-то действует на сознание. Смутно понимала она и то, что последние события могут изменить её отношения с Феликсом, но не была уверена, просто ли он теперь станет дальше или тут есть что-то другое. Пока она, пусть и против воли Рэндла, формально оставалась под его покровительством, Феликса можно было держать как бы в отдельном ящичке. Теперь надо будет распорядиться им как-то иначе. Этого она ещё не додумала и, поглощенная своей болезненной, неотвязной страстью к Рэндлу, дала образу Феликса отступить в тень и потускнеть. И все же он продолжал светить ей, как далекий огонек, и она, хоть и не глядела на него, была этому рада.
Она обещала позвонить ему, но потом раздумала. Ей показалось, что это будет слишком красноречиво. Лучше оставить все как есть. Потом она получила от него коротенькое письмо он писал, что уезжает в Лондон, но в такой-то день после раннего обеда будет возвращаться в Сетон-Блейз и нельзя ли ему по дороге заглянуть к ней, выпить чашку кофе и справиться о её самочувствии? На это Энн согласилась, потому что отказать было бы слишком уж нелюбезно… и потому, что ей вдруг захотелось его повидать. Чем дальше, тем больше ей этого хотелось. И сейчас при виде „мерседеса“ она вся задрожала.
Был уже вечер, из густой синевы неба постепенно ушло все сияние. Краски сада, достигнув предела мерцающей яркости, теперь гасли, медленно, как опускающаяся рука. Вдали сгущались черно-лиловые и коричневые тени. Вечер был очень тихий. Звонили в церкви — такой печальный звон! — а теперь и колокола умолкли. По дороге к парадной двери Энн включила в гостиной свет и мимоходом увидела себя в большом зеркале. Вместо обычной блузки с юбкой она сегодня надела легкое платье и сейчас даже вздрогнула от неожиданности — как будто это и не она.
— Входите, Феликс, пойдем в гостиную. Вот хорошо, что приехали. Рефлектор включить? По вечерам становится холодно. У меня есть для вас бренди, надеюсь, такое, как вы любите. А обедать правда не хотите?
Феликс, пригнувшись, вошел в дверь. Ей подумалось, до чего же он респектабельный — темный костюм, безукоризненно свежая рубашка с узким галстуком. Сама она даже в своем лучшем летнем платье почувствовала себя перед ним замарашкой. И улыбнулась этой мысли.
Феликс с благодарностью принял и рефлектор, и бренди, подтвердил, что уже пообедал, и ответил на вопросы о здоровье Милдред. После этого они замолчали.
Они сидели в креслах по обе стороны большого камина, в котором для рефлектора было чересчур много места. Чувствуя, что Феликс на неё смотрит, Энн старалась поскорее придумать, что бы сказать. Ее вдруг поразило, что она сидит здесь так поздно наедине с Феликсом, поразило, и обрадовало, и встревожило. Потом она с ужасом почувствовала, что вот-вот заплачет, и быстро сказала первое, что пришло в голову:
— Не комната, а сарай какой-то. Никак не приведу все в порядок. Только запускаю больше и больше. Я ещё и каталоги не отослала.
— Чем я мог бы вам помочь? Может быть, вы засадите меня за каталоги?
— Ну что вы! Там и работы-то всего на несколько часов. Просто я ужасно устала.
— Да, вид у вас усталый. Вам нужно отдохнуть. Поедемте со мной в Грецию?
Этого Энн не ожидала. Мгновенно перед глазами возникло видение — они с Феликсом мчатся на юг в темно-синем „мерседесе“. И тут же её охватило странное, незнакомое чувство, и она ответила испуганно и громко:
— Нет, об этом и думать нечего.
— Ну как хотите. — Феликс понюхал бренди в своем стакане и сказал: — От Рэндла ничего не получали? Надеюсь, вы не сочтете мой вопрос нескромным?
— Нет. — Она пристально смотрела на рефлектор. Почему-то в присутствии Феликса ей было ужасно себя жалко.
— Простите, что я так ворвался к вам на прошлой неделе, — сказал Феликс. — Потом-то я сообразил, как это было неуместно. Но мне стало невтерпеж сидеть в Сетон-Блейзе и ждать.
— А я ведь и не знала, что вы там, — сказала Энн. — Приехали бы раньше.
Феликс наклонил голову, заглянул в свой стакан и пробормотал что-то вроде „не уверен, хотите ли вы меня видеть“.
— Вы же знаете, я вам всегда рада. — Слова эти, хоть и соответствовали истине, прозвучали безразлично и лживо. Не то она сказала, что нужно. Представляется, будто не знает того, что отлично знает. Говорит так, точно он старый друг, и ничего больше. А разве он не просто старый друг? Энн запуталась. Она поймала себя на мысли, что от одной только усталости и душевной пустоты может в этом разговоре что-то убить, и вспомнились жестокие упреки Рэндла — убиваешь веселость и искренность, глушишь всякую жизнь. Дух отрицания, вечные „нет“. Но сейчас-то разве это важно?
— Простите меня, Энн, — сказал Феликс, выпрямляясь в кресле, — вы дадите Рэндлу развод, если он попросит?
Энн глотнула воздуху. Она не была готова к этому прямому вопросу. Но сразу приободрилась.
— Он уже просит, и, если будет просить достаточно долго, наверно, я соглашусь. А пока я в этом смысле ничего не буду предпринимать.