Страница 22 из 28
– Эй, сбитенщик, – крикнул Петр, – угости, озяб я!
Выпил сбитня горячего – еще час простоял. Покрылась инеем лошадь под царем. Дышала шумно и парно.
От прорубей тоже несло паром, там пели: «Во Иордане крещающуюся тебе, господи, тройческое явися поклонение…» Там, над кругом черной воды, качался на ленточках голубь, из дерева вырезанный, – символ «духа божия». Феофан Прокопович, в роскошных ризах, трижды опускал крест в прорубь. Освящал на целый год всю Москву-реку. И шел народ с горы, неся иконы.
По освящении полезли все в воду. Прямиком, руки сложив по-солдатски, залетали в прорубь купцы первой гильдии, за ними – второгильдейские сыпали. Мужики шлепались в глубь ледяную. И выскакивали обратно – с глазами выпученными. Синие и без дыхания. Бежали голые бабы по снегу, с визгом взметали брызги…
Так прошло четыре часа. Сняли наконец царя с лошади, уложили в сани, запахнули шубами, крикнули кучерам:
– Гони скорее!..
Под вечер был зван на царскую половину князь Иван.
– Голова болит, – сказал Петр. – Да и знобко мне.
– Может, сразу Блументроста позвать?
– Перемогусь…
Постоял царь, зажмурясь. Потом крикнул:
– Ой, держи меня, Ваня! – и бросился к Долгорукому.
Его било, трясло. Дышал с трудом. Дыхание влажно…
Во дворец Лефортова срочно прибыл архиятер Лаврентий Блументрост, врач очень опытный. Но царя уже осматривал Николас Бидлоо – врач Долгоруких, и начались интриги – не хуже боярских:
– Я прибыл первым. Мой декокт уже готов.
– Выплесните его собакам, – отвечал Блументрост…
Бидлоо звали на Москве проще – Быдло, и лечиться у него избегали. Грешил он по ночам «трупоразодранием», людей резал и научно кусками по банкам раскладывал (за это его боялись и не жаловали). А Блументросты уже век на Москве жили; коли кто из Блументростов рецепт прописал, так его из рода в род, от деда к внуку передавали, как святыню. И такой славе Блументроста Бидлоо – Быдло – сильно завидовал.
Сейчас его от царя прогоняли, и он заявил при всех:
– На руках великого Блументроста за три года умерло три человека: Петр Великий, Екатерина Первая и царевна Наталья… Не слишком ли много славы для одного Блументроста?
А царь пил сиропы, метался, рвало его желчью.
– Вот здесь… больно, – сказал Петр под утро.
– Где, ваше величество? – склонился над ним Блументрост.
– Вот тут… в самом крестце!
Блументрост, глядя в пол, вышел к Остерману:
– Первый бюллетень таков: у царя – оспа.
– Вы отвечаете своей головой, – напомнил Остерман.
– Я не ошибся: боль в крестце – верный признак… Оспа!
С грохотом упал стул, это вскочил Алексей Долгорукий:
– А мой Быдло не так сказал… Чего уж там умничать? Скорей венчать царя надо на дочке моей. От венца-то его и полегчит!
Остерман быстро закрыл лицо козырьком. Начинались конъюнктуры. На этот раз – самые опасные…
А возки все плыли среди сугробов – ехали дворяне пировать на свадьбе царя. Теснились по домам, спали на лавках, стелили им хозяева уже на полу. Из дальних губерний и провинций, из-за лесов дремучих, шагали на Москву солдаты: стягивались войска – чтобы стоять на парадах и «виваты» кричать. Москва сделалась ковшом, – не тронь ее, а то переплеснет…
Высились над улицами арки – триумфальные, пышные. Под ними проезжали герольды-скороходы и читали народу бюллетени: «Оспа у его императорского величества выступила обильно и здорово». Это правда: оспины уже стали вызревать. Опасность вроде миновала, и караул вошел во дворец с барабанным боем и флейтами, как обычно. До свадьбы царя оставалось всего четыре дня.
Пятнадцатого января Блументрост разогнул усталую спину:
– Его величество уснул… Велите закрыть улицы!
Быстро задвинули улицы рогатками, передавили в усердии всех собак, какие попались, чтобы не вздумали лаять. Тихо, Москва! – его величество спит… Замер Лефортовский дворец. Белели в сумерках громадные печи в изразцах голландских. Хаживал здесь когда-то веселый «дебошан» Лефорт, пировал здесь молодой Петр Первый, а теперь лежит его внук, с лицом под страшной коростой… Лежит. Тихо.
– …венчается раб божий… – сказали ему.
Бредово глядели глаза царя-отрока: «Сон или явь?»
Боже, боже! Стоит князь Алексей Долгорукий, а подалее, вся в белом, невеста его Екатерина. Плывут свечи… каплет воск.
А на палец царю надевают кольцо ледяное.
– Люди, люди, – прошептал юный царь.
И снова – тишина. И нет княжны, угасли свечи…
«Сон или явь?.. Люди, люди, на што вы меня покинули?»
А утром – чудо: задышал Петр легко. Встал.
Выли трубы в печах. Шатаясь, шагнул к окнам. Откинул рамы.
Москва, Москва! Родимая… Сыпало в лицо ему поземкой. Пахло пирогами. Так вкусно. А вдали – лес: там волки, кабаны, лисы, зайцы и рыси… Тру-ру-ру-ру – зовет рожок на охоту.
И болезнь обрушилась на царя заново. Сквозняк от окна добил его. Оспа прошла в горло и даже в нос – Петр стал задыхаться. Блументрост в бессилии развел руками:
– Виноват буду я, но… пусть придет шарлатан Бидлоо!
Пришел Бидлоо – Быдло – и сказал громко, безжалостно:
– Последний Рюрик загублен великим Блументростом! Еще раз спрашиваю: не слишком ли много славы для одного человека?
Вспомнили, что в Риге живет грек Шенда Кристодемус, врач-кудесник. Но уже было поздно… Поздно звать!
До свадьбы царя осталось всего два дня.
Вельможи толпились во дворце – растерянны:
– Отворите тюрьмы… Кормите нищих! Недоимки простить… Рассыпайте соль по улицам для бедных… пусть гребут в запас!
Был зван ко двору Феофан Прокопович со святыми дарами (на случай последнего елеосвящения). Из монастыря привезли во дворец бабку царя – старуху Евдокию Лопухину; она, как встала перед распятием на колени, так уже более и не поднималась. Муж заточил ее в застенок, сыну голову отрубил, а теперь судьба отбирала у нее последнюю надежду – внука…
– Венчать царя, – твердил Алексей Долгорукий. – Венчать!
И плакал: рушились гордые помыслы его фамилии.
В этот момент все услышали, как вдруг заскрипели колеса.
Это к дверям царской палаты подъехала коляска с Остерманом.
Остерман, как часовой, занял свой пост. Немец охранял русское самодержавие. Неприкосновенность трона! Чистоту монархической власти Романовых!
Заодно он охранял и себя. В соседстве с престолом Остерман всемогущ и неуязвим. В свою руку, не боясь заразы, он взял ладонь императора и не выпустил ее – все долгих два дня.
Глава двенадцатая
Дворец Головинский – словно гробовина (гулок и темен). В спальне царского дядьки Алексея Григорьевича собрались князья Долгорукие: сиживали на кроватях, слонялись по комнатам – потерянные, сугорбые. Зазвенели бубенцы – и враз полегчало:
– Едут, едут… Владимировичи едут!
Вошли с мороза еще двое Долгоруких – Владимировичей: князь Василий (фельдмаршал) и брат его Миша (губернатор сибирский).
Маршал жезлом взмахнул – кровью брызнули рубины яркие:
– Званы были на совет семейный… Так вот мы!
Долгорукие заговорили:
– Государь-то плох. Выбирать престолу наследника надобно!
– И кого же вы избрать порешили?
Князь Алексей Григорьевич пальцем на потолок показал:
– Вот она!
А там, наверху, Катька…
И, показав на потолок, он к дверям поплелся:
– Его величество спроведую. А то Остерман, чтобы он сдох, извелся… Дежурит, будто пес на костях!
Подозрительно глядело на всех желтое бельмо фельдмаршала.
Нюхал табачок из кармана его братец Миша – озирался косо.
Дядька царев убрался, но остались его братья – Сергей да Иван Григорьевичи, здесь же и Василий Лукич был, а в уголочке приткнулся Ванька-куртизан (он больше помалкивал). Братья Григорьевичи и Лукич обступили братьев Владимировичей, заговорили так – слово в слово:
– Его величество опасен стал. А ежели дух испустит, надобно нам удержать в престолонаследницах княжку Катерину… Катьку нашу царицей сделать! Затем мы вас и звали. Что скажете?