Страница 20 из 20
Солдат вино выпьет и уколет ей руку усами, целуя:
— Ну, уважила, Лисавет Петровны! Краса ты наша писаная…
К полудню от колючих поцелуев рука распухла, императрица уже нетвердо на ногах держалась. Все черпала да черпала из бочек, пока спьяна не утопила ковшик: увели ее, спать уложили.
Шведский граф Горн спрашивал у Елизаветы при свидании:
— Стокгольм обеспокоен: противу кого собираете войска?
— Исполните обязанность свою, — отвечала Елизавета, — и успокойте двор своего короля: никаких видов на Швецию мы не имеем. Нам другие сверчки в уши верещат — не ваши сверчки!
Горн поспешил успокоить своего короля и взволновал прусского (тайным шпионом которого он состоял). Фридрих окончательно убедился, что русские медведи вылезают из своей заснеженной берлоги.
В это смутное при дворе время, посрамленный и жалкий, Бестужев доверялся лишь одному Вильямсу.
— Какое несчастье для России, — говорил он, — что фаворитом у нас Шувалов: любит парижские моды, читает Вольтера и философствует с Ломоносовым о стеклах и звездах… Тьфу их, умников этих! То ли дело был свинопас Разумовский: бочку целую выдует, спать ляжет и ни во что не мешался.
В пику канцлеру началось быстрое возвышение Михаила Воронцова. Без стука вхожий к императрице, этот человек сделал «карьер» в два спохвата: женитьбой на буйной алкоголичке Анне Скавронской (что доводилась Елизавете сестрой двоюродной) и еще тем, что в памятную ночь переворота 1741 года, когда сшибали с престола малолетнего царя Иоанна Антоновича, Воронцов стоял на запятках саней дочери Петра…
В один из дней — весенний, ростепельный — на пороге кабинета Воронцова появился человек. Знакомый. Где-то вице-канцлер его уже видел. Тогда он был одет скромно, а сейчас — о боже! — каким франтом стал.
— Простите, сударь, я запамятовал ваше имя.
— Дуглас, — поклонился незнакомец с ухмылкой. Времена изменились, и Воронцов встретил его, как долгожданного друга. Не знал, куда и посадить Дугласа.
— Итак, дорогой библиотекарь, — спросил любезно, — какие издания в Париже вышли за последнее время? Дуглас, торжествуя, извлек письмо.
— Лично от короля! — возвестил он.
Воронцов протянул руку, но Дуглас письма ему не дал.
— Лично императрице! — сказал он. Вице-канцлер с опаской глянул на двери:
— Вы неосторожны. Я не могу поручиться, что нас не слышали слуги… Впрочем, — спросил он, — под каким соусом прикажете мне подать вас к столу императрицы?
— Хотя бы как путешественника.
— Государыня наша вояжиров не жалует. Это неудобно. А чтобы представиться ко двору, надобно иметь чин!
Чина тоже не оказалось, и Дуглас увидел, что Россия вдруг быстрее, чем он мог ожидать, стала снова уплывать от Франции.
— Ради высоких целей мира в Европе, — совсем увял Дуглас, — я согласен признать себя даже курьером из Версаля.
— Курьер не пройдет дальше лакейской… Ах, какая досада! — искренне огорчился Воронцов. — Все было бы так хорошо, и.., нет чина! Извините, сударь. Вы будете моим дорогим гостем. Я весь к вашим услугам. Велите только — и любимую дочь подам с трюфелями. Но без чина, посудите сами, как же я введу вас в покои ее величества, помазанницы божией?
Дуглас размахнулся и шлепнул письмо короля на стол.
— Будьте уж тогда курьером.., вы! — вздохнул иезуит.
Воронцов передал письмо Елизавете со словами:
— Этого мы ждали много лет…
Пальцы императрицы вздрагивали, когда она разворачивала послание короля Франции. Восемь лет две страны, духовно связанные музыкой, литературой, театром, живописью, модами, — не имели связи в политике… Разве это мыслимо? Она много слышала о Людовике дурного (впрочем, Людовик слышал о ней не менее), но в юности Елизавета считалась его нареченной невестой. И кто знает? — быть бы дочери Петра королевой Франции, никогда не покушала бы пирогов с визигой, жирных кулебяк да расстегаев, не поморщилась бы с похмелья от чухонской клюковки.
«Так и бог уж с ней — с этой Францией!..» Людовик начинал письмо круто: гнать и гнать императрице от себя Бестужева — вот первое, что бросилось в глаза Елизавете. А потом ласковости о ней, заботы о здоровье и прямые слова, что пора обменяться посольствами.
С поспешностью, поразительной для этой лентяйки, Елизавета отвечала королю в том же дружеском духе; она сулила Людовику «постоянную и искреннюю дружбу» между Россией и Францией. Но про Бестужева — ни слова.
— Сор из избы русской нечего по чужим дворам таскать… Михаила Ларионыч, — велела она Воронцову, — поищи человека, в обхождениях привычного, чтобы его в Париж отправить. Худого не надо, а хорошего тоже не пошлем. Ищи с таким чином, что и Дуглас, — ни рыба ни мясо. Но Бестужеву о том — ни гугу! Человек сей отклеился от меня, словно пластырь паршивый…
Но Бестужев не желал сдаваться. Канцлер он или не канцлер?
— В самом деле, — утверждал он повсюду, — что волками-то на меня смотрите? Коли затеяли поход на Фридриха, так не я ли был врагом Пруссии все эти годы? Лондон подгадил малость, но торговля да старые долги не разорвут союз России с Англией. Вот Франция только…
Он люто ненавидел Францию, как извечную соперницу любимой им Англии. Но был бессилен что-либо поделать, ибо Елизавета начала любезности с Людовиком за его спиной. Людовик секретничал от своих министров, а Елизавета, как черт от ладана, пряталась от своего канцлера.
О век осьмнадцатый, торжественный и темный, когда политика самым верным ключам предпочитала воровские отмычки!..
Нужного для посылки в Париж человека Воронцов отыскал в своем же доме. Каждому ленинградцу знаком этот дом на Садовой, — мрачный и приглушенный, стоит он в глубине сада, за высокой решеткой, а напротив протянулись магазины шумного Гостиного двора. Это здание бывшего Пажеского корпуса, а в описываемое нами время — фамильный замок-дворец графов Воронцовых…
В одном из залов этого дворца учитель Бехтеев давал урок российской грамматики двум девочкам-подросткам. Двоюродные одногодки, они сидели напротив скромного учителя в креслах, обтянутых фиолетовым лионским бархатом. Одна из них (уже тогда с задатками неземной красоты) стала позже графиней Строгановой и была отравлена ядом в трагической любовной истории. А другую читатели хорошо знают… Вертлявая и кислая девочка с раздутыми, как яблоки, щеками, она стала впоследствии (под именем княгини Дашковой) известна всему миру — как президент Российской Академии наук, первая в мире женщина, занимавшая такой высокий и «не женский» пост…
Бехтеев читал девочкам сказку про Ерша Ершовича, когда в детскую вошел вице-канцлер и сказал по-французски с прононсом:
— Сударь, мне хотелось бы поговорить с вами… Учитель не растаял перед вельможей, как масло на солнцепеке:
— Ваше сиятельство, здесь идет урок великого языка, сиречь российского! Не пренебрегайте же им.
— Извини, друг мой, — перешел Воронцов на русский. — Но ты и впрямь нужен мне… Скажи: не манит ли тебя миссия в Париж, где твой ум и эрудитство весьма были бы пригодны? — Ив кратких словах он дал понять, какова будет эта миссия.
Бехтеев ответа не дал, — должен обдумать.
Поздно вечером, когда вице-канцлер уединился для сна отдельно от жены (снова запой), Бехтеев нагрянул к нему в покои.
Согласный ехать в Париж, он развернул лист бумаги:
— Я все измыслил, ваше сиятельство, а о чем мыслил — тому следуют пункты… Первое, — провозгласил Бехтеев. — Ежели в Париже потребуют от меня рукописно, то с чем я прислан?
— А мы сочиним мемориал на имя министра Франции Рулье.
— Пункт вторый, — внятно читал Бехтеев. — Употреблять ли мне о своей персоне термины, како: прислан я от ея императорского величества Елисаветы кроткия или же токмо от вашего сиятельства в Париж направлен?
Воронцов подумал, что посоветовать. Усмехнулся:
— А ты, Федор Дмитрич, схитри: будто бы от меня прислан, а ежели вникнуть, то будто и матушка тебя послала… Внял?
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.