Гнев

Цзи Лин шла вперед мимо столиков. Корзина рвала ей руку, так она была тяжела. Вслед девушке неслись пьяные выкрики японских офицеров:

— Эй, китайска девчонка, ходи сюда!

Цзи Лин шла вперед, не оборачиваясь. Вот и балюстрада, наконец-то! Она опустила корзину, выпрямила свою тонкую, согнутую тяжестью корзины фигурку. Она отдыхала минуту, быть может две. Затем нагнулась, взяла корзину обеими руками и, подняв ее высоко над головой, поставила на балюстраду. Далеко внизу шумели улицы.

Кто-то больно ударил Цзи Лин в спину; она упала на колени, в глазах сразу стало темно, и потом все вдруг поплыло большими кругами. Через несколько секунд она пришла в себя, с трудом поднялась на ноги.

Перед Цзи Лин стоял японский шпион, следивший за ней на улице.

— Твоя есть бомба, не апельсина! — злобно крикнул он и отдернул покрывало.

В корзине лежали апельсины. Японец сунул руку в горку апельсинов, рука уходила все глубже и глубже в корзину. Цзи Лин собралась в комок, напрягла все свои силы, оттолкнула японца от балюстрады и сбросила корзину вниз, на улицу.

В воздухе маленькими раскаленными ядрами мелькнули апельсины — и за ними, точно крупные хлопья снега, тысячи листовок. Они мягко опускались вниз, легко покачиваясь в воздухе.

Девушка остановилась на углу оживленного перекрестка.

Цзи Лин побежала к лифту. Шпик, опомнившись, закричал что-то офицерам, которые, словно по команде, все сразу бросились к ней, отрезая дорогу к лифту.

Листовки, поднятые ветерком высоко в небо, падали теперь и на крышу «Вингона», в ресторан. Цзи Лин на бегу машинально схватила одну листовку и судорожно сжала ее в руке.

Девушка, как пойманный зверь, заметалась между столиками, опрокидывая стулья. За ней гналась орава пьяных офицеров.

Цзи Лин казалось, что она уже спасена; она побежала в узкий коридор служебного выхода, где в изумлении столпились официанты-китайцы. «Эти не станут меня ловить», мелькнула у нее мысль.

В это время она упала на пол, зацепившись за стул, брошенный ей под ноги шпиком. Ей опять удалось вскочить на ноги и ускользнуть от своих преследователей. Но теперь она могла бежать только назад, к балюстраде: отовсюду на нее надвигались японцы. И она побежала.

Задыхаясь, Цзи Лин повернулась лицом к японцам. Навстречу ей бежал, растопырив руки, краснорожий офицер. Он был пьян, глаза его горели хищной злобой.

Цзи Лин вскарабкалась на балюстраду, перевела дух, успокоилась, глубоко вздохнула, подумала: «Лучше умереть, чем попасть к ним в руки! Все равно убьют!» — и крикнула громким, прерывистым от волнения голосом:

— Китайцы, бейте японцев! Смерть японцам!

Они уже доставали ее руками, когда она прыгнула вниз, на улицу.

В воздухе все еще летали, плавно покачиваясь, большие белоснежные антияпонские листовки. Тысячные толпы прохожих поднимали их и поспешно уходили дальше. К «Вингону» бежали японские патрули.

Перед универмагом, на мостовой, ближе к перекрестку, по-детски раскинувшись, точно разметавшись в тревожном сне, лежала Цзи Лин. Маленький кулачок ее сжимал угол листовки, в которой было написано:

«…Китайцы! Сопротивляйтесь кровавым японским захватчикам! Объединяйтесь для защиты своей родины!

Шанхайская ассоциация молодых патриотов Китая».

Наконец отступила и пятая рота, остававшаяся на позициях для того, чтобы задержать наступление японцев и прикрыть отход своего полка. Главные силы полка, по расчетам командира роты, должны были быть уже далеко. Теперь можно было выводить и пятую роту, измученную японским огнем. Бойцы отступали вперебежку, небольшими группами, так, чтобы японцы не сразу заметили отступление.

Командир роты Лао Ган лежит на пригорке и, не отрываясь, оглядывает в бинокль японские позиции. Он лежит скорчившись; длинные ноги мешают ему, и поэтому он беспрестанно то вытягивает их, то поджимает под себя. Оторвавшись от бинокля, Лао Ган поворачивает голову назад и негромко кричит:

— Дай им несколько очередей, Ван, на прощанье!..

Пулеметчик Ван вдруг завозился, выругался и сплюнул смачно на землю. Прошла минута. Лао Ган нетерпеливо повернул голову к пулеметчику и удивленно посмотрел на него:

— Ты что же, спал раньше, что ли? — спросил он дрожащим от усталости и нетерпения голосом.

Ван ничего не ответил, но его длинные цепкие пальцы еще яростнее забегали у пулеметного замка. Лао Ган переполз с пригорка к пулеметчику. Над головами, словно напуганные птички, жалобно пищали японские пули: дзинь, дэинь, дэинь…

— Готово! — радостно вздохнул Ван.

— Ну, начинай! А потом откатывай его, да побыстрее.

Сказав это, Лао Ган пристально посмотрел на тяжелый станковый пулемет и затем перевел взгляд на маленького худого пулеметчика Вана.

Пулемет застрекотал, потом все чаще и чаще, и стук его перешел наконец в какой-то неясный, глухой беспрерывный звон колокольчиков. Так чудилось Лао Гану, отползшему обратно к пригорку и оттуда наблюдавшему за японцами и перебежками своих бойцов. В ушах стоял неумолчный шум. болел затылок, будто в него вдавливалась острая металлическая пластинка. Из красных, воспаленных глаз сползали слезы, Лао Ган утирал их большими пальцами. Пулемет заливался глухим звоном, откуда-то издалека доносилась ровная дробь: тук-тук-тук-тук…

Возле пригорка осталась пулеметная прислуга, два бойца и командир роты. Лао Ган присел на корточки, посмотрел на удаляющихся бойцов и облегченно вздохнул: рота была уже далеко. Пулемет вдруг на мгновение замолк и потом опять часто застучал.

— Кати! — крикнул Лао Ган.

Пулеметчики, пригибаясь к земле, покатили пулемет. Командир и два бойца задержались на пригорке еще минуты три-четыре, потом поползли и они. Японские пули попрежнему летали над их головами. Уже далеко за холмами бойцы и Лао Ган, болезненно морщась, разогнули Затекшие спины. Когда они прошли еще немного вперед, с правого фланга их обстреляли.

Лао Ган опустился на землю так, будто ему подрубили обе ноги. Сначала он постоял на коленях, потом осторожно склонился к земле и вытянулся на ней, длинный, худой. Бойцы залегли рядом за кочку и оттуда меткими выстрелами уничтожили японского снайпера, неожиданно подобравшегося к ним с ручным пулеметом.

Лао Ган почувствовал острую боль чуть пониже колен, сразу в обеих ногах; потом она затихла, притупилась. Он попытался подняться на ноги и со стоном повалился на Землю: японские пули перебили ему ноги. Он еще раз попробовал встать и опять упал. Нестерпимая боль обожгла все его существо.

«Лучше лежать, — подумал он. — Тогда не болит».

Бойцы нагнулись над своим командиром, потом переглянулись между собой.

— Ну, давай, — сказал один из них и осторожно приподнял Лао Гана за плечи.

Другой боец помог ему взвалить тело на спину, и они пошли. Потом один из солдат побежал вперед, вдогонку роте, за санитарами.

Лао Ган молчал, крепко стиснув зубы; мертвенная бледность разливалась по его лицу. Только теперь он почувствовал усталость от многодневных беспрерывных боев. Усталость заглушала боль в ногах. Хотелось спать.

— Послушай, Лян, положи меня здесь у дороги и иди вперед. За мной придут.

Едва Лао Ган сказал это, как удар о землю оглушил его… Острая боль в ногах оживила Лао Гана. Он приподнялся на локтях и посмотрел на бойца. Лян неподвижно лежал, уткнув лицо в низкую, пожженную солнцем траву. Лао Ган подполз к нему, приподнял его голову и почувствовал на ладонях теплоту: за ухом бойца бежала струйка черной крови.

Лао Ган пополз дальше один. Сначала он выбрасывал далеко перед собой руки, потом подтягивал туловище; одеревеневшие ноги тяжело волочились вслед за ним. Он полз долго, отдыхал, в изнеможении падая на траву. Выстрелы позади затихали, он едва улавливал их звуки. И впереди было пустынно и тихо. Лао Ган выполз на дорогу.

Силы оставляли Лао Гана. Ему казалось, что ног у него уже нет, что он потерял их на дороге. Лао Ган повернул голову и посмотрел назад. В пыли он увидел пятна крови, тяжело опустил голову на дорогу и затих. Голова легла как-то боком, ухом к земле.