Блеск и будни

Но у него ушло более трех месяцев только на то, чтобы получить аудиенцию у императора, что само по себе показало шаткость позиции императора. Французское правительство втянулось в мексиканскую авантюру с эрцгерцогом Максимилианом, которого поддерживал Луи Наполеон. Но французский император всячески воздерживался от того, чтобы встать на чью-либо сторону в Гражданской войне в Америке.

— Но, сир, руки Линкольна связаны, пока он воюет с Конфедерацией, — упорствовал Пинеас, сидя возле письменного стола императора во дворце Тюильри. — Поэтому Франции выгодно признать нас. И, если вы позволите мне дерзость, — помочь нам оружием и деньгами… Франция стремится создать в Мексике империю. Если вы признаете Конфедерацию, то на северной границе у вас окажется дружественная страна и союзница. Мексиканская империя и Конфедерация Штатов Америки являются естественными друзьями и торговыми партнерами.

— Это верно, — вслух размышлял император, который сидел за письменным столом в центре простого, без излишеств кабинета и курил сигару. Напротив стоял мраморный бюст матери императора, королевы Гортензии. — С другой стороны, месье Уитни, что будет, если счастье улыбнется Линкольну?

— Этого не случилось до сих пор и не произойдет в будущем. У него бездарные генералы.

— Да, но ему может повезти и подвернется умелый генерал. Исход войны всегда непредсказуем. Если Линкольн победит, то у Мексики на северной границе появится враждебная страна. Потом, существует ведь Англия. Если Англия признает Конфедерацию, тогда я не стану колебаться. Но Англия пока этого не сделала, и мой посол сообщает мне, что и не признает. Поэтому… — Он пожал плечами, выпуская дым к высокому потолку.

Пинеас понял, когда покинул Тюильри, что его миссия провалилась. Европейские державы останутся нейтральными несмотря на все его усилия — несмотря даже на похищение Аманды. Неудача этой операции возмутила его. Он просто бесился от отчаяния, потому что под хладнокровной и невозмутимой внешностью скрывалось исполненное ненависти сердце. Он ненавидел проклятых аболиционистов, ненавидел Север, ненавидел Линкольна, ненавидел то, во что мог превратиться Юг после победы федералистов. Тот Юг, где освобожденные рабы когда-нибудь бросят вызов господству белого человека.

Но пока ему ничего не оставалось другого, как возвратиться восвояси и делать все, что в его силах, для поддержки дела южан, хотя теперь он начинал сознавать, что надежды на победу южан сокращались, несмотря на их военные победы.

Пинеасу Тюрлоу Уитни надо было возвращаться домой хотя бы потому, что у него кончились деньги. И Север, и Юг печатали бумажные деньги и облигации во все ускоряющемся темпе, чтобы финансировать войну, но в Европе существовал золотой стандарт, и жить в Европе было дорого. Когда в Париже у Пинеаса иссякла золотая валюта, ни один банкир не пожелал принять кредитное письмо или чек, выписанный на банк Юга. Суровый факт заключался в том, что так же, как у Пинеаса кончались настоящие наличные деньги, так же они иссякали и в южных штатах.

Заложив в ломбард большую часть своей одежды, золотые часы и бриллиантовые запонки, чтобы оплатить проезд домой, он сел на второсортную посудину, отплывавшую от Шербура на Бермуды, базу, откуда британцы проникали через блокаду федерального военно-морского флота. Там он сел на одно из таких суденышек и в середине ночи высадился возле пункта Мобайл. «Как беглый уголовник, — горестно подумал он, — а я ведь бывший сенатор Соединенных Штатов, бывший посол!» Это уязвляло. Она направил телеграмму на плантацию «Феарвью», сел на поезд до Ричмонда, на вокзале которого его встретил Элтон, его престарелый кучер.

— Мы вас ожидали вчера, генерал, — сказал Элтон, беря саквояж своего хозяина. — Мы не думали, что поезд опоздает на целые сутки. Похоже, что машинисты уже не знают, что они делают.

— Паровоз сломался, а у них не оказалось какой-то детали, — раздраженно объяснил Пинеас. — Мне не хочется, чтобы ты говорил о неприятном, Элтон.

— Да-са, генерал.

Они приехали в «Феарвью» в середине ночи.

«Ну точь-в-точь, как уголовник», — подумал Пинеас. Ночь выдалась холодная и снежная. Наступало утро 7 ноября 1862 года, того самого дня, когда Линкольн передал командование федеральными войсками генералу Бернсайду.

— Думаю, что все уже легли спать, генерал, — сказал Элтон, слезая с козел. — Дома находятся и масса Клейтон с мисс Шарлоттой…

— Что ты хочешь сказать? — Пинеас смотрел на темный силуэт особняка, вылезая из кареты. Закрытая туманом луна повисла над трубами дома, в котором он родился, над домом, который он любил шестьдесят лет.

— Ну, мисс Мэй велела мне помалкивать, потому что хотела сама передать вам плохие вести. Но пока вы ездили в Европу, налетели налетчики-янки и сожгли дом Карров. Массу Брандон застрелили насмерть. Масса Зах ушел в армию. А масса Клейтон и мисс Шарлотта переехали сюда к мисс Элли Мэй. Все довольно плохо — мисс Шарлотта в интересном положении, а масса Клейтон мало на что годится с одной ногой, к тому же все время пьян.

— Клейтон?! Пьян?! Я никогда в жизни не видел его даже подвыпившим.

— Ну, теперь он к этому пристрастился, генерал. Да-са. Этот парень здорово увлекся бутылкой.

«Наконец-то дома, — думал Пинеас, идя по дорожке к дому. — Дома ли?» Ему казалось, что он уже начал терять свой дом, привычный образ жизни, здоровье, соседей, былой свой мир… Все может превратиться в пыль и прах из-за этих треклятых аболиционистов… из-за этого проклятого Линкольна… Невзрачное лицо президента всплыло в его памяти. Он допускал мысль о том, что может приставить пистолет к его голове и спустить курок… Пинеас, может быть, и не был особым гуманистом, но, вне всякого сомнения, умел ненавидеть.

Завывал холодный ветер, когда он поднялся на террасу и потом вошел в дом. В помещениях стояла полная тишина. Уитни поставил свой саквояж на пол в прихожей и на одном из столов начал нащупывать керосиновую лампу. Он зажег ее большой кухонной спичкой. Прыгающий огонек лампы осветил портреты предков.

— Черт бы меня побрал, — заорал он во все горло, — я дома! Почему, проклятье, нет никакого комитета по встрече? Я приехал домой! Генерал Пинеас Тюрлоу Уитни возвратился домой из поездки во Францию и Англию и тамошние сукины сыны решили нас не поддерживать! Я дома! «О, я хотел бы оказаться в стране хлопка… — стал напевать он, как полоумный, слова из популярной песни южан. — Где ты, где ты, страна Дикси!»

— Пинеас! — Элли Мэй стояла у перил лестницы на втором этаже и смотрела на мужа. — Мой дорогой, ты уже дома?!

— «…Хочу оказаться — в Дикси, ура, ура! В стране Дикси я готов жить и умереть за Дикси…»

— Пинеас, почему ты поешь? Что это значит? Шарлотта… Клейтон… Он рехнулся!

Элли Мэй, на голове которой был белый ночной чепец и фланелевый халат поверх ночной рубашки, стала торопливо спускаться по лестнице.

— «…Далеко на юге в Дикси…»

— Пинеас, дорогой мой…

Она подбежала к нему. Он зарыдал, когда она бросилась ему в объятия.

— Элли Мэй, мы потерпим поражение, — тихо произнес он прерывающимся голосом. — Мы проиграем. Я сделал все возможное, чтобы убедить людей в Европе, но им все безразлично… Мы проиграем.

Она не отрываясь смотрела на своего рыдающего мужа. Когда-то элегантный сенатор выглядел теперь жалким и потрепанным.

Кроме того, он неожиданно сильно постарел.

На следующий день Пинеас, пополнив свои силы таким необходимым десятичасовым сном, уже восстановил свою железную волю. Приняв ванну и побрившись, он сказал себе, что надежда сохраняется, хотя и становится все более призрачной. И, будучи последователем Шопенгауэра, он верил в победоносную силу собственной воли. Он проклинал себя за эмоциональный срыв прошлой ночью. Закончив одеваться, он возвратился в спальню, где Элли Мэй, все еще лежа в кровати, читала.

— Элли Мэй, хочу извиниться за свое поведение минувшей ночью. — Он подошел к кровати и присел рядом с ней. — Я устал и расстроился… ну, и показал себя настоящим ослом.