Блеск и будни

— Клемми — самая смекалистая в семье, — рассказывал Джек. — Ее мать, моя тетка Паула, старшая сестра моей матери, отправила ее учиться в Париж, поэтому она значительно умнее многих здешних женщин. У нее свои «взгляды» на рабство, то есть мягкая форма ее неодобрения рабства. Она уговорила Билли дать вольную всем своим домашним слугам. Все это проходило не очень гладко. Но Клемми все подобные выходки сходят с рук, потому что у нее самая голубая кровь во всей Виргинии, и другие женщины не хотят становиться у нее поперек дороги.

— Джек, а ты одобряешь рабство? — спросила Лиза, стремясь вывести его на чистую воду. Джек в своем коричневом твидовом костюме и щегольском плаще взглянул на нее, как ей показалось, довольно уклончиво.

— Дело тут не в одобрении или неодобрении, — ответил он. — Это вопрос экономики. Я выращиваю табак. Средний американец выкуривает или жует примерно на сто долларов табака каждый год. В этой стране нет ни одной конторы, таверны, клуба или дома, где не стояли бы плевательницы. Выращивание табака требует огромных трудовых затрат, на которые белокожие рабочие никогда не согласятся. У меня примерно сто работающих рабов плюс члены их семей. Их средняя цена равняется, скажем, тысяче долларов… и растет. Поэтому у меня большие капиталовложения.

— Но ты же говоришь просто о деньгах, — запротестовала она. — А ведь это живые люди, плоть и кровь…

Он крепко сжал ее запястье.

— Послушай, — негромко сказал он, — ты вынашиваешь у себя под сердцем ублюдка. Поэтому, Лиза, ягодка, не начинай лить на меня эти аболиционистские помои… Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Не тебе читать мне мораль. Теперь тебе все понятно?

— Ты делаешь мне больно!

Он ослабил свою хватку.

— Ты мне не ответила, все ли тебе теперь понятно?

— Да.

— Так-то оно лучше.

Джек скрестил руки на груди и откинулся на сиденье кареты. Лиза больше ничего не говорила. Она поняла, что Джек прав, ей не пристало читать проповеди. Но у нее вызревал план действий. Она, конечно, не может вернуть к жизни своего отца, но может хоть чем-то помочь рабам Джека и таким образом продолжить деятельность преподобного Десмонда по освобождению рабов и, возможно, тем самым заплатить за свои грехи перед лицом неба.

Дом Деври был трехэтажным строением из красного кирпича, возвышавшимся на просторном, заросшем деревьями участке главной улицы Йорктауна. Крыша с мансардой блистала металлической балюстрадой, которая гармонировала с шикарной железной оградой вокруг всего участка. Карета въехала по дорожке, вымощенной кирпичом, и остановилась у бокового входа, где их ждали дворецкий, молодой конюх и мужчина с женщиной — красивая пара лет тридцати. Едва Лиза выбралась из экипажа, как к ней подошла женщина с роскошными каштановыми волосами и приветливо протянула вперед руки, улыбаясь.

— Меня зовут Клементина, — представилась она. — Добро пожаловать, дорогая Елизавета.

Женщины поцеловались. Потом Лизу представили Билли, рослому здоровяку шести футов роста с вьющимися волосами. Он уже явно вступал в средний возраст. Билли поцеловал ее руку в перчатке, и все четверо вошли в дом, выдержанный в стиле королевы Виктории. Мозес продолжал стоять возле кареты, с его шляпы стекали дождевые потоки. Когда обе пары скрылись в помещении, он отправился на кухню, чтобы пообедать с другими слугами.

После обеда Клемми вывела Лизу из мрачноватой столовой, оставив там Джека и Билли с их сигарами. Она провела ее в небольшую музыкальную комнату, села на тахту и взяла в руки вязание.

— Я вяжу свитер Рандольфу, — пояснила она Лизе, которая села в соседнее кресло. — Это мой старший сын. Сейчас все дети в школе. Я надеюсь, что вы с Джеком дождетесь их возвращения.

— Клемми, можно мне спросить вас кое о чем, довольно личном?

— Конечно, дорогая.

— Видите ли, я пытаюсь стать американкой, но когда видишь рабство, то… В общем, это выглядит несколько иначе, чем когда только слышишь о нем.

Лиза в нерешительности умолкла. Клемми подняла глаза от вязания, бросила спокойный, уверенный взгляд на собеседницу.

— И вам это не нравится, — подсказала она.

— Больше чем не нравится! Думаю, что это… Джек сказал вчера, что единственный способ удержать рабов в повиновении — это терроризировать их. Неужели это правда?

— Да, несомненно так. Существует много сентиментальной пустой болтовни о любви рабов к своим хозяевам. Думаю, что в отдельных случаях так оно и есть, особенно когда речь идет о негритянках-кормилицах и няньках. Но истина в том, что только страх удерживает большинство рабов от того, чтобы перерезать нам глотки среди ночи. Учтите, что у них имеются веские основания для такого страха. Создана ухищренная система, чтобы держать их в повиновении. Организованы патрули, выслеживающие беглых негров. Но главное, рабы относятся к разряду движимого имущества — по закону являются вещами, — и рабовладельцы могут делать с ними все что хотят, даже убить. Думаю, что при некоторых неординарных обстоятельствах рабовладельца можно привлечь к суду, если он убьет одного из своих рабов. Но его никогда не осудят белые присяжные заседатели, и это всем известно. Но хозяевам и не надо прибегать к убийствам. Они применяют порки, что стало совершенно обыденным явлением, прибегают и к другим мерам наказания и террора, которых никогда не позволила бы себе добрая женская душа… Я слышала такие рассказы, от которых можно упасть в обморок. Рабство пробуждает в рабовладельцах самые низменные инстинкты, что является одной из причин, почему я ненавижу его. Рабство — это дикая, ненормальная система, которая разрушает южные штаты. Вот почему я дала вольную зависевшим от нас людям, хотя у меня их было и немного. Не хочу, чтобы они боялись меня и не хочу и не могу… бояться их самих.

— Тогда…

— Тогда что, моя дорогая?

— Там, в моей стране, мы воспринимаем слуг как своего рода друзей, но здесь…

— Никогда нельзя стать настоящим другом человеку, который принадлежит тебе как вещь. Во всяком случае, Джек не позволит вам этого. Он ненавидит африканцев, думаю, частично из-за того, что его отец бегал за рабынями.

— Значит, вы об этом знаете?

— Да, конечно. Я знаю всю эту мерзкую историю. Ирония судьбы заключается в том, что Джек, который был милым, ласковым мальчиком, превратился в какое-то чудовище. Поэтому можно даже сказать, что он является еще одной жертвой существующего положения.

— Но это возмутительно — жить в таких условиях!

— Согласна. Меня восхищает, что вы разделяете мои чувства. Однако не обманывайтесь, дорогая Елизавета: мы здесь в меньшинстве, поэтому проявляйте осторожность, когда что-то говорите или делаете.

— Вы хотите сказать, если другие сочтут, что я ненавижу это «существующее положение», то они ополчатся на меня?

— Да.

— Тогда я такая же рабыня, как Чарльз или тетя Лида, или Дулси?

— В каком-то смысле мы все являемся рабами подобной организации общества. Хотя вряд ли надо говорить, что гораздо удобнее быть белым рабом, чем черным. Но, по моему мнению, о котором я не распространяюсь, когда-нибудь северяне заставят нас освободить рабов, и, с моей точки зрения, это принесет облегчение. Но даже и это не решит всей проблемы.

— Не понимаю.

— Видите ли, дорогая моя, когда в начале семнадцатого века в эту страну привезли первых рабов, то посеяли семена, которые в конечном итоге могут погубить Америку, потому что неестественно, когда одна нация состоит из белых и черных. Ах, может быть, через сотни лет все как-то само собой образуется. Но, конечно, не на моем веку, и сомневаюсь, что на веку моих детей или даже моих внуков.

— Вы, несомненно, настроены пессимистически, не правда ли?

— Да, потому что я на своем опыте знаю, что такое рабство. Рабство — проклятие этой страны. Эта система — адская машина, которая когда-нибудь может взорваться и всех нас уничтожить — как белых, так и черных.

— Если бы я знала… — Лиза не закончила начатой фразы.