Страница 2 из 20
Вторым в зал вошел целовальник китайского каравана. Прежде чем одобрить отправку экспедиции на Дальний Восток, их сиятельства спросили у чиновника, нельзя ли распродать товары не в самом Пекине, а в Урге (у зенгорцев, народа, проживавшего на северо-западе современного Китая, частично в Монголии), если она по пути, или в ином каком близком от русской границы месте, дабы сократить сроки путешествия. Целовальнику пришлось огорчить вельмож: в Урге «збыта мало бывает». К тому же нередко туземцы предлагают в оплату изделия невысокого качества. Да и в принципе гораздо выгоднее торговать нереализованными вещами, возвратившись в Россию, чем искать покупателей для всего каравана среди «кугуртов». Министры разъяснения приняли к сведению и санкционировали вояж до китайской столицы.
Затем Павел Иванович Ягужинский, приехавший во дворец на исходе девятого часа, доложил Сенату о новых обстоятельствах в деле дворовых Салтыкова. Доносчик, обвинивший кого-то в убийстве, «с трех розысков» и «с битья» признался, что оговорил человека «по научению товарища своего», ныне уже скончавшегося. Посовещавшись, сановники постановили провести более тщательное расследование в Юстиц-коллегии, привезя все бумаги из Углича и из Московского надворного суда в Петербург. А ранее арестованных холопов Салтыкова, исключая доносчика, предписали освободить из-под стражи.
Сенаторы едва успели сформулировать общее мнение по третьему пункту, как вдруг дверь в зал с шумом распахнулась, и на пороге появился офицер гвардии Родион Кошелев с ошеломившей всех новостью из Нового Зимнего дворца: «Государю опять плохо! Кажется, он умирает!» Быстро подписав ряд протоколов по решенным в прошлые дни проблемам, Апраксин, Брюс, Головкин, Долгоруков, Толстой и Ягужинский досрочно закрыли заседание и устремились на улицу, торопясь пересечь небольшой переулок, отделявший два Зимних дворца друг от друга. Стрелки на стенном циферблате показывали десятый час пополуночи{1}.
Почему фраза Кошелева повергла в шок сенаторов? Потому что почти сутки истекли с того момента, как петербуржцы вздохнули с облегчением, уверенные в начале постепенного выздоровления императора, более недели (с 17 января) мучившегося от застоя мочи. Боли то отпускали монарха, то нестерпимо усиливались, и тогда в западном крыле дворца раздавались истошные крики несчастного. Придворные врачи во главе с Лаврентием Блюментростом выглядели беспомощными, хотя упрямо продолжали настаивать на избранном ими курсе лечения.
18 января пациент проконсультировался с независимым доктором – Джованни Арунцием Аззарети. Итальянец успокоил царя: причина припадков – «застарелая венерическая болезнь», из-за которой в мочевом пузыре образовались небольшие язвы. Серьезной опасности нет. Через несколько дней острые боли утихнут и, если Его Величество позволит сделать себе операцию (без нее не обойтись), француз-хирург из свиты Ж. Кампредона легко извлечет «застоявшуюся и гниющую» в мочевом канале урину, после чего останется только посредством проверенных на опыте микстур вылечить шейку пузыря от покрывших его изнутри язв. Петр весьма неохотно согласился с эскулапом. Сам же в надежде найти иной способ исцеления, без хирургического вмешательства, 19 января снарядил в Москву курьера – конюха Андрея Суворова – за светилом медицины греком Георгием Поликоли.
Прогноз Аззарети подтвердился. Вечером 20 января боли действительно стали ослабевать. В пятницу 22 января спала температура, моча заметно посветлела. Пора было делать операцию. Однако государь не торопился вызывать итальянца с французом. Он явна боялся человека с ланцетом в руке. Блюментрост со товарищи, видя настроение хозяина, поддакивал ему, рекомендуя все тот же малоэффективный «пальятивный» метод (пичканье пациента «однеми бальзамическими травами»). Драгоценные часы благоприятного перерыва в болезненных припадках быстро таяли. Паузой так и не воспользовались.
Поздним вечером 23 января кризис повторился. Задержания мочи возобновились. А с ними и мучения императора. Несмотря на очевидное ухудшение, Петр по-прежнему откладывал операцию. Зато в ту же субботу 23-го послал очередного нарочного – капрала-преображенца Никиту Данилова – в Москву за знаменитым доктором Бидлоо, который уже вряд ли бы смог чем-либо помочь. Аззарети напрасно бил тревогу. К нему не прислушались ни 23-го, ни 24-го числа. Полагаю, придворные архитекторы в том не виноваты. У них просто не хватило духу спорить с грозным работодателем. А тот до конца сопротивлялся неизбежному. Лишь утром 25 января Петр Великий капитулировал: у вытекавшей по капле мочи появился жуткий «гнилостный» запах. Царь осознал, что дальнейшее промедление с обращением к хирургу смерти подобно, и отважился вручить свою жизнь англичанину Вильяму Горну, пятнадцать лет служившему в госпиталях Франции. Тот успешно реализовал советы итальянца. Зонд вытащил наружу до четырех фунтов урины, «страшно вонючей… с примесью частиц сгнившего мяса и оболочки пузыря».
Больной тотчас почувствовал себя лучше и, нуждаясь в отдыхе после сильной предоперационной нервотрепки, вскоре заснул. А вот врачам в тот понедельник, похоже, не довелось безмятежно сомкнуть глаз. Их, конечно, насторожила подозрительная смесь мочи с частичками сосудов, поврежденных едкой жидкостью. Но до поры до времени они предпочитали помалкивать, не желая стращать придворных печальными перспективами, слух о которых, безусловно, подорвал бы душевное равновесие высочайшей персоны. Между тем оно императору сейчас требовалось больше всего.
Медики старались приободрить окружающих, ожидая с тревогой нового дня. Вопрос элиту российской медицины волновал один: успел ли Горн предотвратить перерастание воспалительного процесса в мочевом пузыре в антонов огонь? Иными словами, проникла инфекция в кровь или нет? 25 января никто не мог дать на него точный ответ. Оставалось уповать на милость Господа. Вечером в понедельник и в ночь на вторник император озноба не ощутил. Наоборот, неплохо выспался, а на рассвете 26 января выразил желание поесть немного овсянки. Около девяти часов утра монарху в Конторку (узенький кабинет на втором этаже западного флигеля; прямо под ним – кухня с лесенкой наверх) принесли тарелку с кашей. Он сделал несколько глотков, и вдруг все находившиеся в комнате заметили, что царя пробивает дрожь. Врачи пощупали лоб, пульс и моментально поняли: надеяться более не на что. У государя – жар. Началась гангрена. Петр обречен. К сожалению, чуда не случилось. Потеря двух с половиной суток предрешила трагический финал.
Страшная весть мигом разлетелась по дворцу, позже по всему городу. Первыми спустя минут пятнадцать — двадцать в императорскую резиденцию из соседнего по каналу дома пришли пять сенаторов вместе с генерал-прокурором. Петр Толстой сразу направился к Джованни Аззарети. Общение с доктором было кратким. Итальянец обрисовал ситуацию лаконично и без обиняков: «Если для блага государства нужно принять какие-нибудь меры, то пора приступить к ним, ибо царю недолго уж остается жить»{2}.
26 января 1725 года. Одиннадцатый час пополуночи. В одной из комнат на половине царицы беседуют два человека – императрица Екатерина Алексеевна и Петр Андреевич Толстой. Возможно, по ходу разговора к ним присоединился третий участник – Александр Данилович Меншиков. А еще незримо здесь присутствовала четвертая персона – цесаревна Елизавета Петровна, лицо наиболее заинтересованное в грядущих событиях. Ведь захват самодержавной власти ее матерью, о чем и шла речь на «консилиуме», наибольшие дивиденды сулил не Меншикову, не Толстому и даже не Екатерине, а именно юной принцессе. И вот почему.
Петр Великий не собирался и, похоже, никогда бы не согласился, опираясь на закон от 5 февраля 1722 года, назначать своим преемником среднюю дочь (младшая, Наталья Петровна, скончалась 21 февраля 1725 года). Историки, ссылаясь на мемуары голштинца Г. Ф. Бассевича и депеши дипломатов, склонны видеть в Анне Петровне истинного выдвиженца царя. Боюсь, историки ошибаются. Настоящего наследника не спроваживают за границу в обозе иноземного жениха и, тем паче, не заставляют подписывать брачные контракты с клятвой отречения за себя и детей от прав «на корону и Империум Всероссийский». К тому же реляции послов доносят до европейских монархов не позицию самого императора, а приватное мнение его соратников (в частности, П. Шафирова). Те же, естественно, из четырех кандидатур – нелюбимого царем внука-тезки, неграмотной жены, неспособной без посторонней помощи управлять государством, и двух умных дочек – оценивали шансы старшей цесаревны выше прочих. Точка зрения, основанная на чистой логике. Та же логика сработала в ноябре 1723 года и в мае 1724 года: раз государь коронует супругу, значит, и власть достанется ей. Как-то от политических экспертов той эпохи ускользнул другой мотив, которым самодержец тоже мог руководствоваться: с коронованной вдовой царя ее врагам придется считаться; от государыни (бывшей крестьянки и метрессы), не миропомазанной на царство, завистники легко избавятся. Наверняка неслучайно в манифесте от 15 ноября 1723 года проблема престолонаследия не затрагивается. Зато в изобилии есть лестные отзывы о храбрости, добродетелях и услугах, оказанных Екатериной Отечеству{3}.