Страница 19 из 20
В исходе 11-го часу пополюдни 19 августа 1727.
И я при сем Вашей Светлости и светлейшей кнеине, и невесте, и своячине, и тетке, и шурину поклон отдаю любителны Петр».
Меншиков Ораниенбаума достиг в восьмом часу вечера 19 августа. Ответ Андрея Ивановича написан около одиннадцати часов пополудни. Значит, воспитатель взялся за перо сразу по приезде княжеского курьера, не откладывая хлопотную обязанность до утра. Это первое свидетельство того, что Остерман не плел закулисных интриг, а искренне хотел восстановить пошатнувшийся мир с отцом царской невесты. Иначе для чего ему подчеркивать точный час. Достаточно и даты – 19 августа, отчетливо указывающей на завидную оперативность корреспондента. Другой нюанс – короткий собственноручный постскриптум государя. Даже если фраза начертана утром 20 августа, а не на ночь глядя накануне, то и тогда приветствие царя весьма символично. Император, послушный своему педагогу, несмотря на стычки из-за денег и несносный характер Светлейшего, по-прежнему благосклонен к тестю.
21 августа вице-канцлер шлет в Ораниенбаум второе письмо, и тоже максимально быстро, на рассвете понедельника: «Вашей Высококняжеской Светлости милостивейшее писание из Ораниенбома, с пастилионом отправленное, я вчерашнего ж дня во время самого выезду из Санкт-Питерзбурха в путь исправно получил и Вашей Высоконяжеской Светлости за оное всепокорнейше благодарствую. И при сем в скорости Вашей Высоконяжеской Светлости токмо сие доношу, что Его Императорское Величество вчерашняго дня ввечеру в 9-м часу, Слава Богу, щастливо сюда прибыть изволили. И сего утра, позавтракав, поедем в Ропшинскую мызу при провождении всей охоты нашей.
Его Императорское Величество писанию Вашей Высококняжеской Светлости веема обрадовался, и купно с Ее Императорским Высочеством любезно кланяются. А на особливое писание ныне Ваша Высоконяжеская Светлость не изволите погневатся, понеже учреждением охоты и других в дорогу потребных предуготовлений забавлены. А из Ропши, надеюсь, писать будут. Я, хотя веема худ и слаб, и нынешней ночи разными припадками страдал, однакож, еду. Дай Боже Вашей Высококняжеской Светлости здравие. А я з глубочайшим почтением пребываю… А. Остерман. Из Стрелиной мызы. Августа 21 дня 1727». Из документа видно, насколько предупредителен и заинтересован в согласии с князем обер-гофмейстер. Кстати, царь не оставил на нем автографа, похоже, по банальной причине. Он в это время еще спал.
Мы можем с большой долей вероятности утверждать: за две недели до разразившейся катастрофы Меншикову ничего не грозило. Остерман искал взаимопонимания. Елизавета держала паузу. Петр зла тестю не припоминал, хотя и не забывал. Генералиссимус с фамилией наслаждался природой в Ораниенбауме. Царь с сестрой и теткой в окружении егерей, сокольничих, кречетников и своры собак развлекался в Ропше. 25 августа обе компании соединились в Петергофе, ради именин Натальи Алексеевны. Торжество в целом прошло нормально, без скандала. Нельзя считать таковым спор императора с Меншиковым из-за П. И. Ягужинского. В Ропше Г. И. Головкин походатайствовал за сосланного на Украину зятя. Петр пообещал переговорить с гонителем о генерал-прокуроре и слово не нарушил. Однако князь крайне болезненно отреагировал на заступничество государя, категорически отверг возможность прощения недруга и не без усилий убедил мальчика не упорствовать.
Монарх неохотно принял аргументы тестя. Но неприятный осадок остался. Впрочем, капля за каплей вода камень точит. В течение августа недовольства унизительными нотациями и бесцеремонными придирками накопилось в юной душе немало. Если бы не сестра с Остерманом, гремучая смесь давно бы выплеснулась наружу. К счастью, подросток слушался старших и волю эмоциям не давал. Только всему есть предел. Терпению внука Петра Великого – тоже. Елизавета характеры трех главных персонажей драмы изучила хорошо. Меншиков – корыстолюбив, тщеславен, высокомерен, негибок и упрям. Петр – вспыльчив, отходчив, непоседлив, своенравен и восприимчив к советам людей разумных, прежде всего Остермана – министра очень толкового, осторожного, вежливого и невозмутимого. Поэтому цесаревна ограничилась единичными визитами к Светлейшему (18, 23 июля, 3 и 6 августа) общей продолжительностью в четыре часа, после чего целиком сосредоточилась на обольщении племянника.
А посеянные принцессой ядовитые зерна проросли сами. Мнительный генералиссимус приревновал вице-канцлера, прямо-таки сроднившегося с царской семьей за период болезни князя (с 22 июня по 26 июля). Мысль о коварстве и вероломстве хитрого немца без всяких к тому оснований прочно засела в мозгу Александра Даниловича. Не без удивления Амадей Рабутин 8(19) августа констатировал необычные перемены в поведении партнера: «Меншиков сделался особенно раздражительным. Он часто находится теперь в крайне неблагоприятном расположении духа. Со дня на день обращение с ним становится более трудным. Иногда его замечания в беседе с государем бывают слишком резкими. Государь чувствует это. Остерман старается смягчить обострившиеся отношения… ожидая, что Провидение даст всем делам другой оборот».
Мрачное настроение союзника австрийцев и датчан, как и обидные выволочки царю и гофмейстеру за небережливость и чрезмерную щедрость, проистекали из тех мучительных переживаний, которые терзали князя с конца июля: предал или не предал его Остерман? Барон заметил беспокойство партнера, попробовал развеять опасения и сумел отчасти разрядить обстановку. Фаворитку императора это нисколько не смутило. До свадьбы Петра и Марии – еще далеко. Подозрительность Меншикова никуда не исчезнет, как бы ни изворачивался воспитатель. Благосклонность жениха к заносчивому отцу невесты потихоньку тает. Рано или поздно обоюдные претензии превзойдут критический уровень, и тогда любая искра станет роковой для Светлейшего. Посему ей волноваться незачем, по крайней мере сейчас, в самом начале интриги.
Между тем до высекновения злополучной искры оставалась всего неделя. 30 августа Меншиков в кругу семьи отпраздновал собственные именины. Царь на них не приехал, извинившись занятостью или нездоровьем. Отказ не покоробил героя дня и не слишком огорчил. Ведь главное увеселительное мероприятие планировалось провести 3 сентября. На освящение в Ораниенбауме церкви Святого Пантелеймона генералиссимус пригласил многих знатных персон. Государь с компанией тоже собирался присутствовать на церемонии. В воскресенье хозяин приморской усадьбы радушно принимал дорогих гостей – кавалеров в парадных кафтанах с лентами через плечо и дам в сверкающих драгоценностями нарядах. Явились все, кроме первой четверки. Ни очаровательной Елизаветы, ни рассудительной Натальи, ни любезного Остермана, ни энергичного Петра Александр Данилович так и не дождался. Князя публично унизили, а он даже не догадывался, за что схлопотал августейшую «пощечину». После долгих колебаний и совещаний с Алексеем Яковлевичем Волковым – секретарем, казначеем, адвокатом семьи Меншиковых – 4 сентября в пятом часу вечера оскорбленный вельможа отправился в Петергоф выяснять причину высочайшей немилости…{42}
А никакой высочайшей немилости в действительности не было. И Долгоруковы с Остерманом втайне надменному сановнику опалу не готовили. Правда, Василий Лукич Долгоруков, не желая тащиться в провинциальный Киев, да Гавриил Иванович Головкин, возмущенный изгнанием Ягужинского, попробовали сколотить антименшиковскую коалицию, чтобы провозгласить императора совершеннолетним и под каким-нибудь предлогом избавиться от тирана. Только дальше слов дело не двигалось. Канцлер имел неосторожность поведать о своих планах Остерману, и тот не преминул 21 или 22 августа через Амадея Рабутина предупредить мнительного союзника о происках группы недовольных. Однако посол не увиделся с Данилычем. 28 августа австриец скоропостижно умер, и предупреждение, похоже, не дошло до Меншикова, который 3 сентября пострадал вовсе не по вине тайных злопыхателей, а потому, что в сентябре на работу вышел Александр Кайсаров. По-видимому, два обер-камердинера дежурили во дворце по очереди через каждый месяц. В июле за сохранность имущества и денежной казны отвечал Кайсаров, в августе – Кобыляков. В сентябре вновь наступил черед Кайсарова. Напомню, ему Светлейший велел без собственноручного письменного разрешения никому денег не отпускать. По окончании конфликта князя с царем из-за самоуправства Кобылякова приказ фактически утратил силу. Правда, отдыхавшего напарника никто не позаботился о том уведомить. И вот, когда 1 или 2 сентября император запросил через посредника у обер-камердинера энную сумму, тот, сославшись на известное постановление, развернул гонца на сто восемьдесят градусов. Реакция монарха вполне естественна. Как? Меншиков опять взялся за старое?! Историю с Кобыляковым позабыл! Ну, я его проучу!!!