Странствие Бальдасара

— Но к чему было объявлять в 1648 году о событии, которое, вероятно, произойдет только в 1666-м? Здесь какая-то тайна, и смысл ее от меня ускользает!

— Я тоже не понимаю, — подтвердил Маимун.

— Для меня тут нет никакой тайны, — ответил Бумех с раздражающим спокойствием.

Все взоры тут же устремились к нему и словно прилипли к его губам. Он выждал время, а потом начал высокомерно объяснять:

— 1648-й от 1666-го отделяет восемнадцать лет. — Он замолчал.

— Ну и?.. — спросил Хабиб, набив полный рот абрикосовым мармеладом и демонстративно его пережевывая.

— Восемнадцать, ясно? Шесть, шесть, шесть. Три последние ступеньки к Апокалипсису.

Повисла тяжелая, тяжелая, тяжелая тишина. Мне внезапно показалось, что к нам приблизился чумной дым, что он нас обволакивает. Самым задумчивым сделался Маимун, словно бы Бумех только что разрешил для него давнюю загадку. Хатем суетился вокруг нас, спрашивая, что это с нами со всеми, потому что прежде он ухватывал только обрывки разговора.

Я первым прервал молчание:

— Подожди, Бумех! Не рассказывай нам басни. Разве не от тебя я узнал, что во времена Христа и евангелистов не писали шесть, шесть, шесть, как ты только что сказал, по-арабски, это был написано римскими цифрами. И твои три шестерки лишены всякого смысла.

— А знаешь ли ты, как писали шестьсот шестьдесят шесть во времена римлян?

— Ты сам это прекрасно знаешь. Вот так.

Я взял валявшийся кусочек какой-то щепки и начертил на земле DCLXVI.

Маимун и Хабиб склонились над только что выведенной мною цифрой. Бумех не двинулся с места и даже не взглянул, удовольствовавшись вопросом, не заметил ли я чего-то особенного в нарисованном мною числе. Нет, я ничего не видел.

— Разве ты не замечаешь, что все римские цифры идут здесь в определенном порядке и каждая повторяется только один раз?

— Не все, — ответил я слишком быстро. — Не хватает…

— Давай продолжай, ты на верном пути. Не хватает начальной цифры. «М», напиши ее! Тогда у нас будет MDCLXVI. Тысяча шестьсот шестьдесят шесть. Теперь это полное число. Больше ничего не добавишь.

Затем он протянул руку и стер цифру до последней черточки, прошептав какое-то обычное присловье.

Проклятие! Проклятие всем числам и тем, кто им поклоняется!

3 октября.

С тех пор как мы покинули окрестности Коньи, путники только и делают, что разговаривают, но не о чуме, а о любопытной истории, которую поведал нам сам караванщик, о которой я не считал нужным сообщать до сегодняшнего дня. И если я вспоминаю об этом сейчас, то только потому, что закончилась она при нашем участии.

Этот человек утверждал, что несколько лет тому назад какой-то караван заблудился по пути к Константинополю и что теперь он бродит в отчаянии по дорогам Анатолии, пав жертвой проклятия. Время от времени ему на пути попадается другой караван, и отчаявшиеся путники просят, чтобы им указали дорогу, или задают вопросы, самые неожиданные; но тот, кто им отвечает — произнеси он даже одно-единое слово, — навлекает на себя то же проклятие, и отныне блуждать ему с ними до конца света.

За что был проклят караван? Говорят, что эти люди обманули своих близких, они сказали им, что направляются паломниками в Мекку, тогда как в действительности они собирались в Константинополь. И вроде бы тогда Шебеса приговорили их к вечным блужданиям без надежды достичь своей цели.

Наш караванщик утверждал, что два или три раза он уже встречал этот караван-призрак, но не дал себя обмануть. Напрасно толпились вокруг него сбившиеся с пути, улыбались ему, тянули за рукава, умасливали; он притворялся, будто не видит их, и вот так ему и удалось избежать колдовства и продолжить свое путешествие.

«А как можно узнать этот караван-призрак?» — спрашивали самые обеспокоенные из наших спутников. Он отвечал, что нет никакого средства: этот караван похож на все прочие, и путники его — как все обыкновенные путники, вот поэтому-то столько людей и принимают его за настоящий и дают себя околдовать.

Слушая караванщика, некоторые из нас пожимали плечами, другие выглядели испуганными и все время смотрели вдаль, чтобы удостовериться, что ни один подозрительный караван не появился на горизонте.

Я, разумеется, относился к числу тех, кто не испытывал никакого доверия к этим россказням; доказательством чему служит то, что в течение трех дней, как эти басни распространяются с головы до хвоста нашего каравана и возвращаются обратно, я не посчитал нужным привести на моих страницах пошлую выдумку караванщика.

Но сегодня в полдень мы встретились с другим караваном.

Мы только что остановились на обед на берегу реки. Приказчики и слуги еще хлопотали, собирая ветки и разжигая костер, когда на вершине соседнего холма показался караван. Через несколько минут он оказался подле нас. По нашей толпе пронеслось: «Это они, это караван-призрак». Все мы были как парализованные, словно лба каждого коснулась какая-то тень, и переговаривались мы только шепотом, не сводя глаз с незнакомцев.

Те же подошли к нам — слишком быстро, как нам показалось, — в облаке пыли и тумана.

Оказавшись возле нас, они сошли на землю и побежали к нам, явно радуясь тому, что встретили прохладный уголок и себе подобных. Они приближались с широкими улыбками, стараясь приветствовать нас обычными фразами по-арабски, по-тюркски, по-персидски и по-армянски.

Все мы чувствовали себя не в своей тарелке, но никто не двинулся с места, ни один не встал, ни один не ответил на адресованное ему приветствие. «Почему вы не разговариваете с нами? — спросили они в конце концов. — Не обидели ли мы вас ненароком, сами того не желая?» Никто из нас не шевельнулся.

Они же повернулись, оскорбленные, собираясь уйти, как вдруг наш караванщик громко расхохотался, а другой караванщик ответил ему еще более звонким смехом.

— Будь ты проклят! — сказал он, подходя с открытыми объятиями. — Ты поведал им свою вечную историю о караване-призраке? И они попались!

Тогда люди начали подниматься, они обнимались, испрашивая друг у друга прощения.

Вечером только об этом и говорили, и каждый путешественник утверждал, что никогда в это не верил. Однако стоило только приблизиться другому каравану, как все покрывались мертвенной бледностью, и никто не решался сказать неизвестным путникам хоть слово.

4 октября.

Сегодня мне рассказали еще одну басню, но она не позабавила меня.

В обед повидать меня пришел какой-то человек. Вопя и жестикулируя, он утверждал, что мой племянник слишком сблизился с его дочерью, и угрожал смыть это оскорбление кровью. Хатем и Маимун попытались урезонить его, караванщик тоже вмешался, но незнакомец, казалось, был доволен, видя мое замешательство.

Я поискал взглядом Хабиба, но он исчез. Для меня это бегство было подтверждением вины, и я проклинал его за то, что он поставил меня в такое неловкое положение.

А в это время тот человек только и делал, что орал все громче и громче, обещая зарезать виновного и пролить его кровь перед всем караваном, дабы каждый знал, как он отплатил замаравшему его честь.

Толпа вокруг нас все росла. Сейчас совсем не так, как в день стычки с нашим караванщиком, — на этот раз я не стоял с гордо поднятой головой и не желал выйти победителем. Я хотел только прекратить скандал и иметь возможность продолжить нашу поездку до конца, не став под угрозу жизнь близких мне людей.

Я опустился до того, что подошел к этому субъекту потрепал его по плечу, улыбаясь и обещая, что я все улажу, что его честь не пострадает, а останется такой же чистой, как султанский золотой. Хотя этот золотой, к слову сказать, не такое уж мерило чистоты, ввиду того, что их постоянно подделывают по мере оскудевания оттомане кой сокровищницы… Я не случайно сделал такое сравнение, мне хотелось, чтобы этот человек услышал про золото и понял, что я готов заплатить, пусть только скажет, во сколько он оценивает свою честь. Он повопил еще несколько минут, но несколько сбавив тон, словно теперь до меня доносились только отголоски его последних ругательств.