Сожженный роман

Яков Эммануилович Голосовкер

Сожженный роман

ПРОЛОГ

Юродом

В апрельскую пасхальную ночь, в годы НЭПа, в Москве, из Психейного дома таинственно исчез один из самых загадочных психейно-больных, записанный в домовой книге под именем Исус. Его настоящее имя и фамилия, если таковые у него когда-либо имелись, не были известны ни пожизненным жильцам, ни обслуживающему персоналу, тоже пожизненному, этого высокого по своему культурному содержанию Дома. Дом именовался «Юродом», т. е. дом юродивых, «Психейным домом» окрестили его многозначительно сами обитатели дома, и лукаво-добродушно — народ. Считался исчезнувший жилец самым молодым и самым таинственным среди почетных обитателей Юродома: не поэт, не писатель, не философ, — а так: некто и нечто — духовидец на материальной почве. Всегда замкнутый и безмолвный, он не участвовал в общей духовной жизни прочих психейно-больных, редко выходил при других на прогулку, и даже пищу ему носили в его палату-келью, называемую алтарной и расположенную в верхнем приделе здания.

Это была старинная церковка, у скрещения двух переулков недалеко от Кремля, переделанная уже трижды или четырежды, если не более, из первоначальной старинной домовой церкви при боярском доме времен Бориса Годунова. XVIII-ый и XIX-ый века приложили к ней свои руки, расширяя се и пристраивая к ней новые части, но все решительнее отделяя от нее жилые помещения. Зато XX-ый век понял свою задачу по-своему и, заручившись всей решительностью революции, обратил церковку в жилое помещение для жильцов особого порядка. Начиная от глубоких каменных подвалов до самой колокольни она была разбита на отдельные малые палаты, служебные и сборные помещения, вроде столовой, сцены, библиотеки, аудитории и других культурных необходимостей, в том числе и ручной типографии. Канцелярии в здании не имелось. Она помещалась где-то на стороне. В этой церковке, теперь внутри двухъярусной, внизу исстари было несколько приделов с алтарями. Третий же, небольшой алтарь сохранился наверху. Он-то и считался самым старинным и именно в нем находилась та палата-одиночка, откуда исчез психейно-больной по имени Исус.

Церковка помещалась за высокой острозубой железной оградой с неизменно запертой калиткой, вооруженной огромным висячим замком и ржавой цепью. Над оградой тянулись рядами железные тернии проволоки. Рядом с калиткой — сторожка с собачьей будкой, где проживали пожизненно безногий сторож-звонарь-на-культяпках с Другом — неизвестного возраста лохматым, когда-то рыжим, теперь бурым, хрипящим псом. Друг был строг: на входящих не лаял — лаял только на выходящих и никого не выпускал обратно за ограду, будто он знал строку из «Божественной комедии» Данта:

«Lasciate ogni speranza voi ch'entrate».

«Оставь надежу навсегда».

Несомненно, Друг понимал Данта. Он был цепным псом, но цепь вольным концом ни к чему не прикреплялась, а свободно волочилась за ним, когда он выходил торжественно на прогулку приветствовать «основоположников» и «сменщиков» Юродома.

Юродом представлял собой автономную республику.

Жильцы Юродома пользовались полной — и не относительной, а даже абсолютной свободой — в пределах ограды, но за ограду, т. е. за пределы автономной республики, выход для них открывался только в почетную урну. И когда наступал день почета. Друг серьезно принюхивался к телу, удостоенного такого почета, и затем, круто повернувшись, отходил, как бы вычеркивая в своей памяти уже ненужный ему обонятельный образ. Погодя, он также серьезно принюхивался к новому жильцу, пришедшему на смену выбывшего и именуемому в отличие от жильцов основоположников — сменщиком, Таким сменщиком и был исчезнувший жилец. Его исчезновение, небывалый выход за пределы мира ограды, но не в урну. Друг, хотя никто ему об этом не сообщал, как-то по-собачьи, нюхом ощутил и сидел сконфуженный. Он дважды поднимался вместе со звонарем-на-культяпках в алтарную палату для обследования, тщательно обнюхивал фреску с изображением явления воскресшего Христа ученикам, — о которой еще речь впереди, — и подняв морду, жалобно выл, обводя понимающими глазами не понимающих чего-то главного, вокруг него столпившихся людей. Казалось, он один догадался, как и куда исчез таинственный жилец алтарной палаты.

По вызову знаменитого психиатра, поставленного во главе Юродома, прибыли в алтарную палату лица чрезвычайной и даже самой чрезвычайной бдительности, явно чуждые кунктации, но догадаться, как исчез таинственный сменщик, не смогли. Зато вечером Друг, беседуя по-своему, очевидно по этому же самому поводу со звонарем-на-культяпках, такое сообщил ему с завыванием, что звонарь, закрутив козла, просыпал махорку и трижды всплеснул руками, высказавшись чрезвычайно уважительно по отношению к псу:

— Ишь ты, рыжая тварь, чего понял! Так оно и есть, и не иначе: ушло тело, гуляет.

И когда после этого жильцы в его присутствии заводили меж собой разговор о неведомо куда канувшем обитателе Юродома, звонарь-на-культяпках неизменно повторял то, что истолковал ему Друг:

— Ушло тело. Гуляет.

Трижды в день звонил звонарь в церковный колокол: к утреннему завтраку, к обеду и к вечерней трапезе. И когда на культяпках он поднимался на колокольню, его обитые железом коленные дощечки сперва гулко звенели о каменные плиты ступеней, ведущих к порталу, а затем о железные ступеньки витой лестницы, и уже весь Юродом знал, что на колокольне скоро ударит колокол, называемый психейно-больными «компан-било», и тогда хрипло залает, приветствуя колокол. Друг.

Психейно-больные Юродома, как уже сказано, были людьми особого порядка, отчасти человеками бывшего искусства, или, лучше сказать, человеками бывшей возвышенной мысли: поэты, философы и прочие мудреные писатели, именуемые исключительно для вечности, то символистами, то мистиками, то иными, некогда возвышенными, а ныне не совсем приличными словами, каким, например, являлось в те годы слово «дух». Потому-то жильцы Юродома и числились, как психейно-больные, под рубрикой «духовидцы».

Но случилось и так, что звонарь-на-культяпках поднимался по лестнице заполночь, к заутрене, и звонкий стук его дощечек по железным ступенькам лестницы будил жильцов или, вернее, пугал и заполнял тревогами их бессонницу. Тогда весь Юродом вздыхал и казался жилищем духов, вызываемых в ночной полет над красной Москвой.

И вот, в час ночной тишины, звонарь ударял в колокол, возвещая о наступлении новой эры человечества, и тогда все психейно-больные понимали глубокое и роковое значение этих торжественных и торжествующих ударов, пробуждающих дремных и спящих. Происходила эта ночная месса не по регламенту, а неожиданно — по вдохновению звонаря-на-культяпках, потерявшего когда-то на войне ноги, которыми ходят по земле. Юродомовцы чтили вдохновение и понимали святость этих ночных ударов в колокол.

В такие ночи, когда все слова лживы и только звуки колокольной меди возвещают всем понятную, но никем не досягаемую правду, звякая и цепляя за ступеньки цепью, поднимался на колокольню вслед за звонарем Друг и лаял с ее высоты в промежутки между ударами колокола.

В ночь исчезновения жильца алтарной палаты, именно в эту ночь, звонарь-на-культяпках и Друг поднялись далеко за полночь на колокольню. Над Москвой стоял колокольный перезвон и никто не расслышал в общем гимне и плаче колоколов слабого голоса колокола Юродома и тревожного лая Друга. Когда знаменитый психиатр расспрашивал звонаря, почему он в эту пасхальную ночь поднялся на колокольню, что было не в его обычае, звонарь-на-культяпках пояснил:

— Позвало.

Кто или что «позвало», допытываться было тщетно, ибо позвать его могло только «оно», а «оно» с точки зрения науки есть бред. Уход звонаря и Друга от калитки никак не мог способствовать бегству психейно-больного, записанного в домовую книгу под именем «Исус». Замок и цепь калитки, шипы колючей проволоки над оградой, железные решетки в окне алтарной палаты, и запертые входные двери портала исключали уход из Юродома путем общечеловеческим. Других же, не общечеловеческих путей, как известно, не бывает. Это знаменитый психиатр знал, как таблицу умножения. Усомниться во всемирной правильности таблицы умножения могли психейно-больные, за что они и попали в автономную республику Юродома. Но знаменитый психиатр, возглавляющий Юродом, в ней усомниться не мог.