Х...евая книга

- Слышал когда?

- Не помню. Давно.

- Я развелся уже.

Пауза. Я рассыпаюсь на запчасти, с трудом собираюсь:

- Когда?

- Год назад.

- Сколько же вы?..

- Год.

Уже темнело. Мы шли по улице мимо освещенных витрин магазинов, мимо "Гастронома" с негорящей буквой "Г", мимо спешащих людей с авоськами, мимо заполненной темной массой народа автобусной остановки, к которой мигая оранжевым квадратиком, подползал перекошенный грязный автобус, мимо ободранных афишных стендов. И никому на этой кипящей вечерней улице не было дела до двух бредущих неизвестно куда людей.

- ...даже не знаю, куда все делось, мы ведь любили друг друга.

- Люди меняются.

- Нет... Люди не меняются. Если ты увидишь Ленку сейчас, ты скажешь, что она не изменилась. Как была наша Ленка Иванова, так и осталась. Люди не меняются, но при более тесном контакте они раскрываются... А мы ведь с ней с пятого класса...

Да, кажется, с пятого класса Потапов начал гулять с Ленкой Ивановой. Их вроде бы даже дразнили тогда. А может и нет, может я это придумал, что дразнили. Их трогательные отношения стали в школе притчей во языцех, и я, да и никто, наверное, не удивился, когда через несколько лет после школы услышал о свадьбе...

- Нет, ссор не было. Никто никого не оскорблял, не хлопал дверью. Просто однажды в ее жизни появился он. Они ходили, говорили. Я не возражал, пусть дружат. Но... женщина любит ушами, а язык у него был хорошо подвешен. Наплел, наверное... ну ты знаешь... звезды, облака, тонкая душа, грандиозные планы, прочая... Уши развесила. И ушла к нему. Через две недели прибежала обратно - ты-де, лучше, я тебя, Петя, больше люблю. Сравнила, значит. Я не простил. Отвернулся к стенке, пальцем до нее не дотронулся, знал - если трахну, прощу.

- А почему не простил? За одного битого двух небитых дают.

- Не хочу испытывать в жизни больше таких закидонов. Не верил ей больше. Разве можно жить с человеком, которому не веришь? Подобные экзерсисы дорого обходятся для нервной системы.

- Хорошо еще, что детей у вас не было. А то платил бы алименты 18 лет.

- Если бы был ребенок, я бы ее простил, однозначно. Ради него. Так что, хорошо ли, плохо ли, не знаю.

- Странная история, - я поежился то ли от сырости, то ли от его рассказа. - Нелепая какая-то.

- Обычная. - Петька достал сигарету, отвернувшись и прикрыв огонек от ветра, закурил.

Закурил спокойно. От первой спички. Я проводил обгоревшую спичку взглядом. Она упала в кучу мусора возле столба, рядом с бумажкой от мороженого.

- Скажи, ты не жалеешь, что развелся?

- Что развелся нет. Это было неизбежно. Я жалею, что все так случилось.

- А что, могло быть все по-другому?

Потапов быстро взглянул на меня:

- Другими словами, фатален ли мир? Другими словами - зачем все?

Я махнул рукой:

- Кстати, вот мой дом... Зайдем?

- Нет. Пора... А если серьезно, то ничего у меня дальше нет.

- Сдурел что ли! Свет что ли клином... Женишься еще.

- Ну и что?

- Или не женишься.

- А какая разница?

Я пожал плечами:

- Поток жизни. Общий смысл всего этого, - я обвел рукой вокруг.

- Никакого смысла ни в чем нет, старик. Все блеф, суета, атомы, квантовое мельтешение. Пустота в итоге... Ну, бывай.

Он подал мне руку. Пожимая ее, я спросил:

- И это рукопожатие блеф?

- Блеф...

И пошел, сутулясь, подгоняемый ветром.

- Подожди! - крикнул я, догнал, тронул рукав синего плаща. - Подожди. А Бог есть?

- Бо-ог?!

Глаза его удивленно распахнулись, он некоторое время странно смотрел на меня, потом молча хлопнул по плечу, отвернулся и не оборачиваясь пошел домой.

Я отпустил кнопку звонка. Дверь распахнулась.

- Ну здравствуй, Груня!..

...Звякает ложечка о края побуревшей чашки. Мы сидим на кухне, и Грунин, еще не оправившийся от удивления после моего неожиданного появления в дверях, размешивает сахар в теплом жидком чае. Рваные тренировочные штаны с пузырями на коленях, застиранная майка, щетина на щеках. Жалуется, что ему не закрыли какие-то наряды, что расценки снизили, что грозятся уволить...

- Пью. А чего еще делать? Нет, может быть, если бы я тогда женился на этой лярве... ну помнишь суку эту, блядву общажную, давалку, жил бы сейчас с бабой. Может, и не пил бы. Я тогда еще не пил... Не так пил. Здоровый еще был. Это сейчас я допился. Представляешь, братан, намедни тут рухнул - отвезли в больницу, сказали: алкогольная эпилепсия. А раньше хуй стоял как каменный. Я по три-четыре раза за ночь кончал. И в рот и в жопу... Мне интересно было все попробовать. Поспишь за ночь полтора часа, зато потрахаешься вволю. Чего еще надо? В этом был весь смысл жизни. Но маманя не захотела, чтоб я на Ирке женился. А теперь вот померла, и я один, как этот... как его... Как перст. Выпить хочешь?

- Нет... С тобой все ясно. А Бумка как?

- Бумка из ментовки ушел. Надоело, наверное, бухать да пьяных обирать. Пошел человек спекулировать. Самое такое дело. Будешь тыщи грести. Столько и не пропьешь.

- Как он?

- Пьет. Завалились они тут ко мне с Ширшековым. Все полы заблевали, суки.

- Шишарик-то вроде развелся, я слышал?

- Да. Они с женой вместе квасили. Но он еще из ментовки не ушел. А Бумка ушел. Я говорил. А у них ребенок еще родился. Но они его пропили. Бухали себе на кухне оба, а ребенок в это время в другой комнате блевотиной захлебнулся. Шишарик и рад: алименты не платить.

- Значит, он до сих пор в ментуре?

- Ага... Выпить хочешь? - Груня налил себе в стакан водки на три четверти.

- Нет... А Гендос?

- Гендос... Он это... Жениться хочет. Нашел какую-то дочь начальника - страшная, как, ептыть, смерть. Зато папа у нее шишка. Но Гендос сам-то хмырь изрядный, раз десять трипаком переболел.

- Доволен?

- Кто?

- Гендос.

- Чем? Трипаком? Или вообще?.. Не-а. Хер ли ему. Я видел его тут, у магазина. Жаловался, что из института его выперли, что писька уже плохо стоит. Последняя надежда - на эту страшилу, дочь папы своего.

- Понял. Дальше. Глушко?

- Не, про эту ничего не знаю. Говорили, что уехала куда-то.

- Смирнова? Пехтерев?..

- Я тут трахал ее три дня... или четыре? Четыре дня назад. Как бы сифак не подхватил... Смирнову эту...

Неразлучная троица - Грунин, Буманыч и Шишарик. Стоят рядышком, на ступеньку выше Гендоса, у Шишарика в углу рта беломорканальский бычок. Груня смешно насупив брови, отдает честь фотографу. К пустой голове... Рядом Смирнова.

А вот и я. Пиджак, кажется, до сих пор где-то в шкафу валяется. Я стою, между прочим, недалеко от Светки. Всего один шаг. Один шаг навстречу. Почему я не сделал его? По тысяче уважительных причин. Я могу убедить в этом каждого. Но как мне оправдаться перед собой?

Лем. Станислав Лем! Вот только не помню где... Два альпиниста совершают восхождение, один срывается, ломает кости, калечится. Второй вынужден, бросив все - палатку, вещи, продукты - взвалить на плечи находящегося в состоянии комы товарища и начать обратный путь. Рации нет или она разбита, помощь вызвать нельзя. И измученный вконец человек, жадно хватая потрескавшимися губами разреженный воздух, шатаясь под тяжестью тела, спускается вниз. Периодически он останавливается и подносит к лицу друга полированный топорик, надеясь, что на сей раз лезвие не затуманится и можно будет с чистой совестью сбросить с себя мучительную ношу. Но пострадавший еще дышит, и альпинист, проклиная про себя его живучесть, со стоном взваливает изломанное тело на плечи и идет дальше. И каждый раз, поднося зеркальное лезвие к лицу товарища, он безнадежно молит, чтобы не появилось это маленькое мутное пятнышко. Но оно появляется, и мучение продолжается.

Неужели и я обречен всю жизнь тащить своего альпиниста, свой крест, свою потерю, свой несделанный шаг, не в силах сбросить непосильную ношу? Я же надорвусь. Я не дойду.