Доченька

Так вот зачем пришел хозяин! Он забирает ее в хозяйский дом! Забирает ее от Нанетт и от Пьера! А она-то решила, что еще долго-долго будет жить с ними, и ошиблась. Мари долго мечтала о том, как однажды войдет в Большой дом, о котором с таким уважением говорят в городке… Но теперь ей этого совсем не хотелось.

Глядя на расстроенные лица хозяев дома, Жан Кюзенак заторопился уходить.

— Что ж, собирай вещи, Мари! И в полдень приходи в дом, моя жена будет тебя ждать.

Мари посмотрела на него и вдруг разрыдалась. Нанетт подбежала к девочке и, обняв ее, попыталась найти оправдание слезам:

— Не ругайте ее, мсье! Она удивлена не меньше нашего, бедная крошка… Ей у нас нравилось, правда, Мари? Мадам не звала ее в дом, вот бедняжка и решила, что остается жить с нами…

Мари пыталась взять себя в руки. Не следовало ей плакать, по крайней мере на глазах у всех. Она сделала над собой усилие и оторвалась от Нанетт. Вытирая слезы, девочка сказала печально:

— Я уже не плачу. Простите меня, пожалуйста…

Странное дело, но ее слезы, похоже, растрогали мсье Кюзенака. Ласково улыбнувшись девочке, он сказал мягко:

— Мое дорогое дитя, я ведь не намерен увезти тебя на край света! Отсюда до Большого дома не больше пяти сотен метров! Тебе будет видно ферму из окон кухни. И я, смею думать, не такой уж страшный деспот. Если тебе захочется навестить Нанетт, никто не станет запрещать. И с Пьером вы будете видеться — он каждое утро приносит в «Бори» молоко и яйца. Ты все еще плачешь? Ладно, даю честное слово — каждое воскресенье после полудня ты будешь отдыхать. Договорились?

— Спасибо, мсье! Спасибо! — проговорила Мари сквозь слезы.

Жак вслед за хозяином вышел из дома. Нанетт громко высморкалась. Добрая женщина сама едва сдерживала слезы.

— Моя дорогая крошка! Надо же такому приключиться! Я-то уже знала, что старая Фаншон померла, но решила, что тебя хозяйка в дом точно не возьмет! Я думала, что она решит оставить тебя у нас. Господи, у меня сердце переворачивается, как подумаю!..

Пьер стоял и смотрел, как мать наливает себе стакан вина, что случалось очень редко. Потом он подошел к окну. Как только Жан Кюзенак отошел от фермерского дома, мальчик воскликнул:

— Он не должен забирать у нас Мари!

Как раз в этот момент в дом вернулся Жак.

— Замолчи, Пьер! — отрезал он. — Хозяин знает, что делает, и не нам его учить. Мари — прислуга. Хоть в этом доме она живет, хоть в другом. Думаешь, у таких, как мы, станут спрашивать, чего мы хотим?

Пьер не ответил. Он уже много раз слышал из уст отца про «таких, как мы». Говоря это, он имел в виду тех, у кого нет ни земли, ни имущества, кто за гроши продает свои рабочие руки хозяину. Его отцу еще повезло стать фермером в имении мсье Кюзенака, в этих местах Жаку многие завидовали.

Мари же была подкидышем, воспитанным монахинями на средства, передаваемые монастырю милосердными состоятельными горожанами. «Хоть в этом доме, хоть в другом»… Это была чистая правда. Гнев мальчика утих. Мари не заберут далеко. Он будет навещать ее каждый день, предлог всегда найдется…

Мари присела за стол. Она все еще шмыгала носом. Девочка никак не хотела верить в происходящее. Может быть, она бы не так горько плакала и ей не было бы так грустно, если бы Жан Кюзенак не смотрел на нее так жадно и одновременно печально?

Перспектива жить под одной крышей с этим человеком пугала девочку больше, чем неизбежное расставание с Нанетт, Пьером, Пато и скотиной. Но кому можно рассказать о своем страхе? Да и мадам Кюзенак она совсем не понравилась. А еще девочка подумала, что отныне каждое воскресенье она будет дрожать от страха, ведь в этот день к хозяевам приезжает в гости их племянник Макарий…

Монеты так и остались лежать на столе. Увидев луидор, Мари сжалась от ужаса. Она взяла монету и протянула ее Нанетт:

— Возьми! Он мне не нужен!

— Ну нет, это тебе подарили! На эти деньги ты сможешь купить хороший отрез ткани. В поселке тебе скроят платье, а я его сошью, — отозвалась Нанетт.

— Возьми, прошу тебя! У меня никогда не было своих денег! И вообще, мне не нужно новое платье.

Нанетт с сокрушенным видом взяла монету. Но пообещала себе, что сохранит ее и однажды отдаст Мари, когда той понадобится красивый наряд…

Но кое-кто догадался о страхах девочки. Пьер вызвался проводить ее к хозяйскому дому. Впереди себя мальчик толкал тележку с соломенным матрасом и связанной в узелок одеждой. По дороге он попросил срывающимся от волнения голосом:

— Мари, если у хозяев тебе будет очень плохо, если муссюр захочет тебя поцеловать или еще что-нибудь, ты мне скажи, хорошо? Мне или маме. Мне не нравится, как он на тебя смотрит. Глаз не сводит…

— Мне это тоже не по душе, но, может, все хозяева так смотрят на слуг? В приюте сестры учили нас, что долго смотреть в глаза человеку — дерзко и неприлично.

— Может, муссюр так смотрит на тебя, чтобы убедиться, что у тебя на уме нет ничего худого? У них в доме полно красивых вещей, сама увидишь.

Они уже почти пришли. Мари остановилась и спросила у своего друга:

— Ты часто будешь приходить? Обещаешь?

— Каждое утро… И вообще буду приходить при любой возможности!

— Спасибо тебе, мой добрый Пьер!

— Вот твоя комната! М-да, поздравить мне тебя не с чем, с прошлого марта ты не изменилась! Все такая же грязнуля, одета неряшливо… И наверняка вши в волосах! Но ничего не поделаешь… Оставь здесь свои вещи и спускайся побыстрее в кухню. Готовить умеешь?

— Да, мадам. Я научилась у сестер. И у Нанетт…

Амели Кюзенак стояла, скрестив руки на груди, на приличном расстоянии от девочки. С выражением отвращения на лице она еще раз окинула девочку взглядом с головы до ног и повернулась, чтобы уйти.

— Я слышала, что ты умеешь читать. Я дам тебе книжечку с рецептами. Фаншон справлялась неплохо, но мне постоянно приходилось следить, чтобы она ничего не перепутала, объяснять ей все. Если за тобой не надо будет постоянно присматривать, я вздохну свободно. Да поторапливайся! Мсье, должно быть, проголодался.

Мадам Кюзенак вышла, не закрыв за собой дверь. Мари вздохнула. «Твоя комната»! Госпожа назвала «комнатой» клетушку под крышей. Пространство три на три метра было огорожено деревянными перегородками, на пыльном полу валялись клочья шерсти и осколки бутылки. В углу — деревянная рама с натянутыми поперек кожаными ремнями: кровать. Крохотный стол стоял возле единственного, затянутого паутиной окошка.

— Я не должна плакать! — сказала себе Мари. — Я уберу позже. Здесь не так уж плохо.

Она запрещала себе думать о том, как ей будет одиноко вечерами. Ей будет холодно, будет страшно, но Пьер не придет ее успокоить.

Мари на цыпочках спустилась по лестнице. На площадке второго этажа она остановилась. До девочки донеслись обрывки ссоры. Говорившие находились в передней.

— Не обязательно было селить ее в этой грязной холодной каморке, Амели! Бедная девочка может заболеть.

— Ваша матушка отправляла своих горничных туда спать, и никто из них не умер! Вы поднимаете слишком много шума вокруг какой-то девчонки с фермы!

Хлопнула дверь. Мари боялась пошевелиться. Наконец она решилась, быстро спустилась на первый этаж и прошла в кухню, благо хозяйка показала ей, где та находится, как только они вошли в дом.

В кухне было очень жарко. Огромная чугунная плита ревела, как топка паровоза. Мари осмотрелась. Два шкафа для посуды, кладовая для провизии, чуланчик с дровами… За желтой занавеской обнаружилась этажерка с рядами бутылок и жестяных банок.

Неожиданно для девочки в кухню вошел Жан Кюзенак.

— Что ж, Мари, вот ты и на рабочем месте! — натянуто улыбаясь, сказал он. — Не бойся, мы не такие уж гурманы. Но по воскресеньям тебе придется потрудиться: наш племянник, Макарий, приезжает к обеду, иногда вместе с родителями. И раз в месяц у нас бывает господин мэр.

— Я буду стараться изо всех сил, мсье!