Страница 12 из 108
– Благодарствую. Ммм… надо бы осмотреть тебя после дефлорации.
Позвать маму?
– Разве ей нужно об этом знать?
– Впоследствии да. Но ей не обязательно осматривать тебя, если ты этого не хочешь…
– Еще бы я хотела!
– В таком случае я направлю тебя к доктору Чедвику.
– Ну зачем мне идти к доктору Чедвику? Это естественный процесс, и у меня ничего не болит – зачем это нужно?
Мы вежливо поспорили. Отец сказал, что врачу неэтично лечить членов своей семьи, особенно женщин. Я сказала, что знаю, но меня и не надо лечить. И так далее и так далее.
В конце концов, удостоверясь в том, что мать отдыхает у себя наверху, отец увел меня в амбулаторию, запер дверь и помог мне забраться на стол. Я очутилась примерно в той же позе, что и с Чарльзом, только на сей раз не снимала ничего, кроме панталон.
И вдруг почувствовала возбуждение.
Я старалась его подавить и надеялась, что отец не заметит. В свои пятнадцать я уже сознавала, что у меня к отцу необычная, может быть, нездоровая привязанность. А в двенадцать фантазировала, как нас с отцом выбрасывает на необитаемый остров. Но табу было слишком крепким – я это знала из Библии, из классической литературы, из мифологии. И хорошо помнила, как отец перестал сажать меня к себе на колени – точно отрезал, когда у меня начались месячные.
Отец натянул резиновые перчатки. Он начал это делать с тех пор, как побывал в Чикаго – а ездил он туда не для того, чтобы показать Морин посвященную Колумбу Всемирную выставку, а чтобы послушать в Эванстоне, где помещался Северо-Западный университет, курс лекций по теории Пастера.
Отец всегда был сторонником воды и мыла, но под этим не было научной основы. Его наставник, доктор Филипс, начавший практиковать в 1850-м году, так комментировал слухи, доходившие до Франции: "Чего ж от них еще и ждать, от лягушатников".
Когда же отец вернулся из Эванстона, ничто больше не казалось ему достаточно чистым. Он стал пользоваться резиновыми перчатками и йодом, а инструменты кипятил или обжигал, особенно тщательно, когда имел дело со столбняком.
Эти холодные липкие перчатки меня охладили… и я все-таки со смущением убедилась, что внизу вся мокрая.
Я не стала заострять на этом внимания, отец тоже. Вскоре он помог мне слезть и отвернулся снять перчатки, пока я натягивала панталоны. Когда я приняла приличный вид, он открыл дверь и проворчал:
– Нормальная, здоровая женщина. С деторождением не должно быть никаких хлопот. Рекомендую несколько дней воздержаться от половых сношений. Как я понял, ты пользовалась французским мешочком. Верно?
– Да, сэр.
– Хорошо. Если так и будешь ими пользоваться – каждый раз! – и осмотрительно вести себя на людях, серьезных проблем у тебя не возникнет.
Хмм… как ты, не против еще разок прокатиться в двуколке?
– Нет, конечно – почему я должна быть против?
– Тем лучше. Мне передали, что последний ребенок Айгоу, Джонни Мэй, заболел, и я обещал выбраться к ним сегодня. Ты не попросишь Фрэнка запрячь Дэйзи?
Ехать нам было долго. Отец взял меня с собой, чтобы рассказать мне об Айре Говарде и его фонде. Я слушала, не веря своим ушам… но ведь это говорил отец, единственный надежный источник информации.
– Отец, я, кажется, поняла, – сказала я наконец. – Но чем же это отличается от проституции, если отличается?
Глава 4
ЧЕРВОТОЧИНА В ЯБЛОКЕ
Отец пустил Дэйзи трусить, как ей вздумается.
– Что ж, это, пожалуй, тоже проституция, в широком смысле слова, хотя здесь оплачивается не сожительство как таковое, а плод этого сожительства.
Фонд Говарда платит тебе не за то, что ты выходишь замуж за их кандидата… и ему не за то, что он женится на тебе. Тебе вообще не станут платить, только ему – за каждого рожденного тобой и зачатого им ребенка.
Я сочла эти условия унизительными. Пусть я не принадлежу к женщинам, борющимся за право голосовать, но все-таки это нечестно. Кто-то там меня осеменит, потом я буду стонать и вопить, как моя мать, когда рожает, а деньги заплатят ему. Я вспылила.
– Ну, не знаю, отец, по мне – это все равно что быть шлюхой. А какая у них такса? Сколько получит мой гипотетический муженек за мои родовые муки и одного вонючего младенца?
– Твердой таксы нет.
– Как? Mon papa, разве так ведутся дела? Я по контракту ложусь и раздвигаю ноги, а через девять месяцев моему мужу платят… пять долларов?
Или пять центов? Ничего себе сделка! Уж лучше я поеду в Канзас-Сити и буду ходить на панель.
– Морин! Думай, что говоришь.
Я перевела дыхание и понизила голос на октаву, в чем недавно начала практиковаться, пообещав себе никогда не визжать.
– Извините, сэр. Что-то я скандалю, как нервная девица, – считала себя взрослее. Но уж очень это все неприглядно, – вздохнула я.
– Да, пожалуй, "неприглядно" – le mot juste <верно сказано (фр.)> . Но я расскажу тебе, как это происходит на практике. Никто тебя ни за кого силой замуж не гонит. Мы с матерью с твоего согласия записываем тебя в Фонд, приложив анкету, которую я помогу тебе заполнить. Взамен тебе присылают список молодых людей. Все они, что называется, подходящие женихи, кредитоспособные независимо от Фонда и его денег. И все будут молоды, не более чем на десять лет старше тебя, а еще вероятнее – твои ровесники.
– Пятнадцатилетние? – спросила я.
– Не кипятись, рыжик. Тебя еще никто никуда не записывал. Я говорю тебе об этом сейчас, потому что нечестно было бы скрыть от тебя, что есть такой Фонд Говарда. Но для замужества ты еще слишком молода.
– В нашем штате я могу выйти замуж с двенадцати лет – с вашего согласия.
– Согласен, можно в двенадцать. Если сумеешь.
– Отец, вы невозможный человек.
– Нет, всего лишь невероятный. Твой жених будет молод, но старше пятнадцати лет. У него будут хорошее здоровье и хорошая репутация, а также необходимое образование…
– Он должен говорить по-французски, иначе он нам не подойдет.
В Фивах можно было учить либо немецкий, либо французский. Эдвард выбрал французский, а за ним и Одри, поскольку отец и мать тоже в свое время учили французский и переходили на него, когда хотели при нас поговорить о своем. Одри с Эдвардом создали прецедент, которому мы все стали следовать. Я занялась французским еще до школьных уроков – мне не нравилось, когда при мне говорили на непонятном мне языке. Этот выбор оказал влияние на всю мою жизнь – но это опять-таки другая история.
– Французскому можешь обучить его сама – включая французские поцелуи, о которых меня спрашивала. А незнакомец, испортивший нашу Нелл, – он умеет целоваться?
– Еще как!
– Прекрасно. Он был мил с тобой, Морин?
– Очень мил. Немножко робок, но это у него, думаю, пройдет. Да, отец, – это было не так приятно, как я ожидала. Но в следующий раз все будет, как надо.
– А может быть, в третий раз. Ты хочешь сказать, что нынешнее событие было не так приятно, как мастурбация. Правильно?
– Ну да, это я и хотела сказать. Все кончилось слишком быстро. Он да вы же знаете, кто возил меня в Батлер. Чак. Чарльз Перкинс. Он хороший, cher papa… но понимает в этом еще меньше меня.
– Неудивительно. Тебя-то учил я, и ты была прилежной ученицей.
– А Одри вы тоже учили, пока она не вышла замуж?
– Ее учила мать.
– Да? Мне сдается, ваши наставления были обширнее. Скажите, а замужество Одри тоже устроил Фонд Говарда? Она так и познакомилась с Джеромом?
– Морин, нельзя задавать такие вопросы. Даже задумываться над этим некрасиво.
– Ну, извините – оплошала.
– Беззастенчивость непростительна. Я никогда не обсуждаю твоих личных дел с твоими братьями и сестрами – не спрашивай и ты меня об их делах.
Почувствовав натянутый повод, я осадила.
– Простите, сэр. Просто все это для меня так ново…