Страница 5 из 12
Впрочем, Марк знал, что если подобные подозрения и возникали когда-либо у жены, то в отношении Дины их быть не могло никогда. Дина всегда вела себя с ним сдержанно и спокойно: дружелюбно, но вместе с тем подчеркнуто отстраненно, иногда чересчур прохладно. Даже улыбаясь, не забывала поставить между ними воображаемую преграду, разговаривала без малейшего кокетства, глаз никогда не отводила и поведением своим просто не позволяла окружающим предположить возможность какого-либо, пусть даже самого легкого, безобидного флирта между ней и администратором.
Даже теперь, когда стараниями Марка Дина была как никогда близка к исполнению давней мечты, она смотрела на него без какого-либо благоговения и без малейших признаков благодарности.
– Я не грущу и не волнуюсь, Маркуша. – Голос ровный. Эмоции либо отсутствуют, либо тщательно маскируются, и это несмотря на годы совместной работы, на взлеты и падения. Всегда разговор по делу и никогда по душам. Поэтому и жене Марка не о чем беспокоиться. Если женщина не желает впускать мужчину в свою душу, то вреда его семейному очагу не принесет.
– Ну, грустить тебе действительно не о чем. Это я так спросил. Вид у тебя невеселый, вот я и, значит… – Марк замялся, но тут же нашелся, приободрился, с трудом втиснулся в кресло перед трельяжем, побарабанил пальцами по коробке с гримом: – А вот волноваться, наверное, тебе не помешало бы…
– Считаешь? – Едва заметный взлет бровей, но никакого интереса к возможному ответу.
– Уверен! Говорят, если артист перестал волноваться перед выходом на сцену, то он кончился как артист. Спекся, сдулся, понимаешь?
– Кто говорит? – Прищурила глаза и усмехнулась даже. Видно, и Снежную королеву можно обжечь резким словом.
– Артисты и говорят. Причем, посмею заметить, не самые последние.
– А я, Марк, давно не волнуюсь, но и конченой себя не считаю.
– Короче, волнуешься или нет, выход через три часа. Сейчас гример придет. – На других подопечных Марк бы спустил всех собак за подобные речи, а тут лишь губы поджал да дверью, выходя из комнаты, хлопнул чуть громче обычного.
Дина оторвалась от окна, медленно приблизилась к трюмо, села в кресло, в котором только что сидел Марк.
«Эх, Маркуша, Маркуша! Ты, конечно, прогневался. Только оттого ли, что твоя подопечная не трепещет перед выходом на сцену? Нет, милый, нет. Ты недоволен, я бы даже сказала взбешен, потому что я не купаюсь в дурмане счастья и не рассыпаюсь перед тобой в ежесекундных благодарностях. Я ведь это должна делать, с твоей точки зрения? Я должна лобызать тебе руки и кланяться в ноги за то, что ты добился для меня признания, славы и денег. Ох, милый, если бы это случилось лет двадцать назад, я бы так и поступила. А теперь: большой вопрос, кто из нас кого должен благодарить первым. Ты меня продаешь и делаешь это великолепно, приносишь доход нам обоим, и доход весьма неплохой, но я для тебя – такая же золотая жила, как ты для меня. Я не умею продавать, ты – не танцуешь. В тандеме мы сила, по отдельности – никто. Я не влезаю в твою епархию, не проверяю бумаги и не требую отчета, так и тебе, наверное, не следует рассказывать мне о том, что должен или не должен чувствовать артист перед выходом на сцену».
– Марк Иосифович сказал, я могу начинать, – робко просунулась в дверь молоденькая гримерша. Дина не поняла, с кем в большей степени связана застенчивость девушки, с ней или с Марком, но все же ободряюще улыбнулась:
– Как вас зовут?
– Оля.
– Проходите, Оля. Раз Марк Иосифович сказал, будем начинать.
– Пастель, романтик, агрессив? – гримерша распахнула небольшой переносной чемоданчик, выбрала подходящую кисть и замерла в ожидании указаний.
– Оленька, вы читали афишу?
Девушка моментально вспыхнула, отвела глаза, выдавила чуть слышно:
– Не успела.
«Пожалуй, это я ее так пугаю. Бедняжка! Тогда с Марком она, скорее всего, даже дышать рядом боится». И черт дернул Лилю заболеть так не вовремя! Она бы уж точно не стала задавать таких вопросов. Лиля всегда знает, кого танцует Дина, и делает безупречный, соответствующий роли макияж. Но проверенный гример валяется дома с давлением, и в распоряжении Дины вот этот испуганный, едва блеющий ягненок, которого лучше привести в чувство, нежели добивать и расстраивать. Меньше всего артисту нужны дрожащие руки обиженного гримера.
– Вы не обязаны успевать, детка. – Дина мягко дотронулась до ледяной кисти девушки. «Слава богу, она гримирует, а не массирует. От таких рук любые мышцы сведет еще больше». – У вас своя работа, у меня – своя. Я сейчас все расскажу, и приступим. Только у меня будет одна маленькая просьба, если вас, конечно, не затруднит. – Дина слегка улыбнулась.
– Да?
– Тон… Вы не могли бы наносить его кистью, а не руками.
– Руками ровнее…
«Что? Ягненок вздумал блеять?!»
– И все же. – Вежливо, но непреклонно.
– Как скажете.
«А разве может быть по-другому?»
– Вот и отлично. Сегодня у меня просто отдельные зарисовки. Классика перемежается авангардом, спокойствие сменяется бурей, так что грим должен быть соответствующий: не нейтральный, но и не слишком вызывающий, краски яркие, но не кричащие. Справитесь?
– Постараюсь.
«Что ж, интонации уверенные. По крайней мере, это обнадеживает».
– Тогда вперед.
Дина одним движением скрутила волосы в тугой пучок, быстро нанесла на лицо крем, прикрыла глаза и, откинувшись на спинку кресла, кивнула девушке.
Дина всегда любила эти минуты сочетания абсолютного бездействия с волшебным превращением гадкого утенка в прекрасного лебедя. Конечно, она, если высыпалась и пребывала в ничем не омраченном состоянии духа, и без макияжа выглядела красивой, величавой, запоминающейся птицей, но жизнь – это жизнь, а сцена – сцена. И всегда среди зрителей найдется придирчивый любитель разглядеть на лице артиста не эмоции, а морщины, а в ногах балерины не виртуозную выворотность, а напряженность и дрожь усталых мышц. Против таких охотников позлословить существовало в ее репертуаре лишь одно беспроигрышное и чудодейственное средство: безупречность. Внешний вид – визитная карточка, и ее визитка непременно должна быть отпечатана в самой лучшей типографии, где никто не допустит ни грубых ошибок, ни легких помарок, ни смазанных штрихов, ни неверно угаданного тона. Этой девочке, несмотря на допущенную оплошность, можно довериться. Ее нашел Марк, а Марк не имел дела с непрофессионалами. Поэтому, уверенная в том, что над ее лицом колдует мастер своего дела, Дина могла позволить себе расслабиться.
Актеры по-разному используют драгоценные минуты нанесения грима. Многие, как правило, повторяют роли: драматические зубрят слова, балетные мысленно репетируют па, оперные молча распевают арии. Иные размышляют о том, куда поехать в отпуск, третьи анализируют, как вести себя на очередных пробах, чтобы их наконец взяли в какой-нибудь, пусть третьесортный, но хорошо оплачиваемый сериал. Молоденькие, неопытные, витающие в облаках непременно рассуждают о том, как, кто и почему на них посмотрел, и придумывают различные объяснения этим порой и несуществующим взглядам, ищут, а подчас и находят какой-то скрытый смысл там, где его нет и никогда не было. И делятся этим с орудующим над их лицом человеком, а потом удивляются, откуда то тайное, сокровенное и вообще воображаемое вдруг становится достоянием всей труппы и обрастает такими подробностями, о которых девицы даже и не грезили в своих мечтах.
Дина давно перестала обращать внимание на то, кто и как на нее смотрит, и слушать, кто и что о ней говорит. Она не интересовалась разговорами о себе и о других, все больше молчала, поэтому и судачить о ней не судачили, да и беседы светские не заводили. На гриме Дина была предоставлена самой себе. Даже с Лилей, которая последние несколько лет работала с ней, она не позволяла себе фамильярности и не обсуждала ничего, кроме погоды, искусства и собственно макияжа. На кинопробы, хотя предложения и поступали, она не ходила, в долг ни у кого не брала, репетировать закачивала в танцклассе, о вещах житейских (что, когда купить, кому позвонить, куда заехать) успевала подумать в пути из дома на работу и обратно. А драгоценные минуты сценического макияжа Дина тратила на рисование. Нет, собственно, рисовать ни карандашами, ни красками она не умела. Бабушка даже сетовала на то, что, дав внучке такие ноги, Бог напрочь забыл о руках. Почерк у Дины был неразборчивый, из кругов все больше получались овалы, части пластилиновых животных почему-то не хотели крепиться друг к другу, а у нарисованных человечков вместо рук были палки и отсутствовал даже намек на существование плеч и шеи.