Страница 3 из 22
Он усмехнулся.
— Такой женщине я плачу авансом…
Теперь он смотрел на меня с откровенным желанием, старшим с его лица тонкий слой воспитанности.
— Неужели мое предложение вас не устраивает? Ну, хорошо, вашу комнату я обменяю на мою квартиру сразу, без испытательного срока. Вам не откажешь в здравомыслии. Вас пока только жалели а теперь будут завидовать…
Он неплохо понимал женщин, этот искуситель. Опостылевшая комнатка, ненавистная работа, ничтожные мужики, скука, нудная, как зубная боль день за днем, час за часом. И я кивнула, поднимаясь.
— А спать с вашими знакомыми тоже придется? — спросила я в машине.
— Эксвизитно. За особую таксу. И очень высокую.
— Я брезглива…
— Посмотрим… — тон Карена был снисходителен, — может быть, вам придется радовать лишь меня одного.
Месяц спустя я уже жила на Плющихе в доме Совета Министров, в квартире, обставленной антиквариатом, с финским холодильником, японском стиральной машиной, с богатым набором дефицитных продуктов. Я принимала Карена в своей постели даже с удовольствием, потому что он был сверхумелым любовником, озабоченным, чтобы и я получала радость. Его сухое горячее тело пахло прекрасным мылом и одеколоном, и никакой брезгливости ни к себе, ни к нему я не испытывала.
Аукцион
Карен страстно любил антиквариат и скупал его в частных домах и на аукционах. Он постепенно приучил меня разбираться и ценностях, цепко наблюдая, что мне понравится с первого взгляда. Карен считал, что у меня врожденный вкус, а потому сделал меня своим «полномочным представителем…» и дал чековую книжку, чтобы без него и не пропускала аукционы и отвоевывала все, что считала подлинно редким.
Я разошлась с большинством старых знакомых. Мой новый образ жизни удивлял настораживал, отпугивал. Прежде всего выразила возмущение мать, последнее время увлекшаяся политикой и ставшая доверенным лицом одного модного депутата. Мое равнодушие ко всем проблемам, волновавшим сограждан, доводило ее до исступления. Она багровела, задыхалась, теряла слова, и ее худощавое морщинистое, сохранившее девичьи очертания лицо, становилось возмущенно-жалким. Теперь она больше следила за собой, чем при отце, делала прически а-ля Тэтчер, носила строгие костюмы с белой блузкой, чтобы не уронить престиж своего депутата.
— Кто тебе этот старик? — спросила она через несколько дней после моего переезда.
— Босс и любовник.
— Ты у него на содержании?!
— Ты пятнадцать лет была на содержании у отца.
Я была женой…
— Но платим-то мы одним и тем же местом…
Она возмущении оглянулась. Роскошь квартиры ее коробила.
— Стоило ради этого кончать университет?
— А чем ты лучше? Учиться в театральном и стать редактором в издательстве «Искусство».
— Ты его хоть любишь?
Я рассмеялась, а она возмущенно ринулась к двери.
— Моей ноги здесь больше не будет. Захочешь повидаться — приедешь ко мне сама.
— Из какой это пьесы?
Мать хлопнула дверью. Со спины она выглядела, как девушка, и я подумала, что ей полезнее было бы устроить личную жизнь, чем играть в общественницу…
Алка забежала на минуту и застряла надолго, осмотрев и ощупав каждую вещь. Ее глазки поблескивали, она умирала от любопытства н жаждала откровенности, широкой, бабской, бестолковой. Но я была закрыта на семь замков, и, опившись кофе, Алка удалилась, ступая так тяжело, точно я взгромоздила на ее плечи бронетранспортер.
Даже мой бывший супруг явился похвастать своими литературными успехами. Его книгу уже перевели на 25 языков, и он жаждал продемонстрировать, какое сокровище я упустила.
Я была вежлива, радушна и холодна, точно меня вырезали из айсберга. Ни малейших чувств, ни воспоминаний он во мне не вызывал…
Нет. Карен определенно был интереснее всех. Он не выпендривался, не лгал, ничего не требовал от меня «сверх контракта». При каждом его приезде я получала ключи от черной «Волги», возила его по делам, стенографировала в переговорах с иностранцами, непринужденно щебетала в хаммеровском центре.
Кроме дел коммерческих и сложных, его интересовали украшения и фарфор, старое серебро и массивная бронза. Он честно объяснил, что в картинах ничего не понимает, как и в музыке. А хороший фарфор делал его счастливым. Горка, полукруглая, красного дерева, с бронзовыми накладками из гирлянд винограда, постепенно наполнялась разноцветным великолепием фигурок и чашек. Но я оставалась к ним равнодушной, хотя и приглядывалась, научившись отличать деколь от живописи и марки двадцатого века от восемнадцатого и девятнадцатого.
Как-то я сказала Карену, что эти вещи в моих глазах — подделки, что только мрамор и бронза — истинные произведения искусства.
Он усмехнулся, подняв тяжелые черные брови, и я заметила что глаза его не темные, а светло-серые, точно тающие льдины.
— Весь мир собирает эти «подделки»…
— Это не резон…
— Да, деньги тебя еше не греют… Потому что их мало. Зато, если разбогатеешь, если сумеешь их сохранить, осознаешь себя не рабой, не служанкой, а хозяйкой жизни.
Драгоценности мне нравились, но лишь старинные, тончайшей работы. Ни золото, ни бриллианты в чистом виде меня не волновали, и Карена это удивляло, как удивляла и моя усталость после трех уроков в школе.
— Да, слабое ваше поколение, — любил он говорить, — без энергии, без заботы о завтрашнем дне… без честолюбия…
— А зачем мне думать о том, что будет завтра, если сегодня мне все противно…
— Это комплекс нищеты, — говорил Карен, — а разбогатеешь — станешь доброй. Разве не приятно облагодетельствовать человечество?!
— Хватит с меня филантропов! Мать постоянно возится со всякими общественниками, то на один фонд, то на другой собирает…
— Зачем? Лучше дать в метро интеллигентной старушке полсотни. Неожиданно, на радость и себе, и ей…
— Интеллигентная не возьмет…
— Голодная возьмет…
— Подачку?
— Сострадание.
Но постепенно увлечение антиквариатом стало и меня засасывать. Острая радость разгоралась в душе, когда удавалось купить то. что страстно хотелось. И удовлетворение это давало больше, чем близость с очередным мужчиной. Я полюбила бронзу и бисерные вышивки и начала экономить, чтобы сохранить деньги для покупок.
Посещение аукционов два раза в неделю наполняло мою тусклую, спокойную жизнь азартом, которого я раньше в себе не подозревала. На аукционах я обрела несколько знакомств, обернувшихся для меня потом и радостью, и горем.
Первое недовольство Карена
Оно совпало с приходом Ильзы и со щенком.
Девочка была моей единственной привязанностью в школе. С лицам японочки и фигуркой балерины, она в седьмом классе рассказала мне по секрету, что ее изнасиловали дома приятели отца-пьяницы, что мать ей не поддержка и жить совсем не хочется.
Я приютила ее на несколько недель, много говорила о том, что жизнь не кончена, что она еще увидит солнце и счастье. Постепенно девочка оттаяла, хотя с тех пор ее лицо стало старше и тверже.
Вернувшись домой, она начала широко пользоваться тем, что подарила ей природа, устроившись в суриковское училище натурщицей и получая по десять рублей за час. Кроме того, она работала секретарем-машинисткой у престарелого писателя, словесно развращавшего девочек, и дворником — утром до школы — за что получила от ДЭЗа право занимать подвальную комнатку, куда не пускала родителей.
В девятом классе ее пытались исключить из школы за «аморальность». Вернее, о ее образе жизни знали мало, но вызывающие туалеты и косметика бесили и одноклассниц, и учителей. Я убедила директрису, что этим мы окончательно сломим судьбу девочки, которая прекрасно училась и неплохо болтала по-английски.
Она приехала ко мне с цветами и рассказала, что имеет постоянных «друзей». Один — сорока двух лет, с квартирой, дачей и казенной машиной, крупный партийный босс. Второй — бармен, тридцати пяти лет. Он очень любил появляться с нею в ресторанах и всегда шел сзади, чтобы наблюдать, как облизываются мужики на его «телку». И третий — научный работник, которого она почти любит, хотя и устала от сложностей.