Страница 10 из 22
— Приютишь? — спросила я Алку.
Та кивнула без лишних слов.
— Только тебе придется уходить часа на два в день, когда будет приходить мой профессор, он девушка пугливая.
Я усмехнулась.
— Понимаешь, я не могла ему отказать, он твердо обещал после ординатуры взять меня на кафедру, а иначе мне из консультации никогда не выбраться… Бабки плывут, но нет мне от них радости, точно солому жую, когда мозги не включены…
Мы поднялись, и Алка спросила шепотом:
— Ты деньги отложила?
— Маловато.
— Но на мебель и антиквариат никто, кроме тебя, прав не имеет?
— Не знаю.
— Вы же не расписаны, все тебе и останется…
— Но у него есть дети.
— А твое какое дело? Они обеспечены папочкой наверняка до макушек.
— А если меня спросят, на какие шиши все куплено?
— На папины, ты меня поняла? А ему в Австралии плевать на все запросы…
Она была единственным человеком, который верил мне безоговорочно. Но посещения профессора меняли мой план. И я сказала, что загляну к ней попозже, а сама пошла на вокзал и уехала электричкой на дачу к другу отца, старому врачу, с которым они вместе воевали. Там меня никто не мог найти. Ни милиция, ни мафия. Об этом домике не знал ни мой бывший муж, ни Марат, даже мать здесь не бывала, заявив, что Дмитрий Моисеевич предатель, раз при разводе принял сторону отца.
Я полезла в сумку, посчитала деньги. Десять рублей — не густо. У меня было два свободных дня в школе. Вполне достаточно, чтобы все здраво обдумать и либо выжечь из памяти Карена и его секреты, либо разобраться в них.
Любовник — пунктиром
Я очень долго считала Карена «экономической шишкой». Его частые и свободные поездки за бугор, его интеллигентность, щедрость. Первая ошибка. Деятели такого масштаба никогда не бывали щедры.
А его откровенное желание подсунуть меня некоторым иностранцам? Я тогда решила, что он — из КГБ. Множество «путан» отрабатывали таким образом право накопления капитала в свободно конвертируемой валюте…
Карен тоже клал за границей доллары на мое имя, я видела этот счет… И тут меня как огнем опалило. У меня же не осталось никаких документов, даже названия банка в Лондоне толком не запомнила, идиотка клиническая. Там должно было лежать свыше десяти тысяч долларов. Значит, я погорела. Почти три года «работы» секретаршей-содержанкой коту под хвост. А ведь с моим знанием английского и с помощью Карена я могла бы давно заработать эти деньга без особых хлопот.
И туг неожиданно я вспомнила о Федьке, моем любовнике, отношения с которым тянулись много лет в промежутке между его многочисленными женитьбами.
Познакомились мы, когда мне было восемнадцать; я начала учиться в университете, а он числился аспирантом. И хотя ему было только двадцать три года, он уже сильно полысел, отчего лоб казался огромным, как у Вождя всех народов. Но это оскудение Федька компенсировал роскошной пышной черной бородой Карабаса-Барабаса и казацкими висячими усами, отчего напоминал терьера редкой породы. Еще у Федьки круглые коричневые глаза, ласковые, проникновенные, и очень яркие губы, как у вампира. Он пригласил меня в гости, в аспирантское общежитие, встал на колени, целовал руки, даже всплакнул, и я стала его любовницей, почти не заметив, как это произошло. Он так умел обволакивать словами, ласками, напором!
Встречались мы месяца два, а потом он вдруг сообщил, что женится на своей невесте, о существовании которой я даже не подозревала.
Скандала я не устроила, только тихонько сказала:
— Все равно ко мне вернешься когда она выгонит…
Фраза оказалась пророческой.
Первая жена Федьки была шизофреничкой, вела долгие переговоры с космическими пришельцами и по их приказу попыталась задушить мужа во сне…
Федька появился у меня такой помятый, что мне стало его жалко. Он поселился на снятой даче, и я несколько раз приезжала поднимать ему настроение. Потом выяснилось, что он сошелся с дачной хозяйкой, которая была старше его на двадцать лет, и даже зарегистрировал брак. Я снова оказалась за бортом его жизни и думала — навсегда.
Но и тут Федьке не повезло. У жены оказался рак желудка, она тяжело умирала на его руках, и он повел себя очень человечно. После ее смерти он вновь стал обхаживать рыжую идиотку, то есть меня. На этот раз ему пришлось почти полгода доказывать свои чувства, он даже покушался на самоубийство. Опять были слезы, целование рук, он беседовал со мной, только стоя на коленях. Мне стало его жалко, ведь за эти годы он превратился почти в родственника, и я снова уступила.
Дачу он обменял на двухкомнатную квартиру, и нам было удобно встречаться. Но тут я почувствовала, что с таким нытиком жить вместе невозможно. Меня хватало только на два дня, а потом я швыряла в него книги.
В одну из моих отлучек он встретил в метро кроткое создание с голубыми глазами, которые оно потупляло с невинностью пантеры. Пепельные волосы, маленький рост — Федька был сражен наповал. И пока я злилась и отдыхала от него, он в очередной раз женился, уговорив девочек в загсе все совершить немедленно, так как уезжает на зимовку. Кроткое создание выгнало его из собственной квартиры через месяц и обозвало Федьку «овсяным киселем».
И снова Федька явился ко мне с жалобами на жизнь, но я уже была с Гришей.
Я объяснила, что могу остаться другом, выслушивать его стоны, читать его стихи, — он при разводах разражался стихотворным циклом, — но спать отныне отказываюсь. Ни слезы, ни мягкие прикосновения пушистой бороды к моим рукам, ни коленопреклонение не помогли. И он начал ходить в наш дом, как в столовую, прося лишь «тарелочку супа».
Я кормила его почти год, удивляясь долготерпению своего мужа, но Гриша к нему не ревновал. Он не мог поверить, что такой хлюпик был моим любовником.
Потом Федька все-таки разменял жилплощадь, получил для себя квартирку дворника в одном из старых московских домов и исчез с моего горизонта, отказавшись от супов. Я слышала, что он снова женился, но больше его не видела.
В первом же справочном мне сообщили его новый адрес…
Я попала в гигантскую коммунальную квартиру, с коридором, похожим на переход в метро, длинным, извилистым, забитым старыми шкафами, велосипедами, детскими ваннами и выварками. Фамилии Федьки в списке жильцов не было. Я позвонила наугад, извинилась перед древней старухой и спросила о Федьке.
— Если не повесился, то дома, — сказала она загадочно, шмыгая красным носом и обдав меня запахом сивухи плохой отгонки.
Я постучала в указанную дверь. Никто не ответил. Я постучала сильнее… Молчание. Толкнув дверь, я окунулась в клубы дыма. За столом за машинкой сидел Федька и что-то выстукивал, поминутно прикуривая от дымящейся сигареты.
Лысина его шагнула на затылок, но плечи стали шире, и он не производил больше впечатления хлюпика.
— Привет, Федор! — сказала я. Он так стремительно вскочил, что опрокинул стул.
— Боже мой! Ты мне снилась целую неделю, это перст судьбы!
Он обхватил меня руками и стал целовать, не очень попадая в губы, точно молочный щенок, ищущий сосок матери…
Потом отступил, оглядел и попытался продолжить это занятие, но я засмеялась и уселась на скрипучий диван, служивший ему постелью.
— Сколько лет, сколько зим…
Он не принял моей попытки светского разговора.
— Если бы ты знала, сколько я о тебе думал, мечтал, искал…
— Где?
— И к матери твоей приезжал, и Гришку пытал, но все говорили так многозначительно и таинственно, что я решил — ты сделала ноги за бугор.
— Не попрощавшись с тобой? Мы же связаны одной цепью неудач, как каторжники…
Коммунальная квартира шумела, скрипела, переговаривалась, точно вокзал, громко и бессвязно, но это его, видимо, не отвлекало.
— Как ты тут оказался? — спросила я, оглядывая комнату, которая упиралась в кирпичную стену, отчего в ней и днем горел электрический свет.
— Я ее сначала снимал, а потом выплакал эту конуру, «за выездом» никто из соседей не претендовал. Вот ДЭЗ и разрешил прописку. Но я стою на очереди в нашем институте…