Кингсблад, потомок королей

Нийл с грустью заключил, что предки его отца были люди работящие, трезвые и скучные и что, если ему суждено докопаться до гипотетического сына Екатерины Арагонской, наверно, окажется, что тот на старости лет стал благочестивым могильщиком. Он вздохнул. «Я и не ожидал, что мне удастся произвести нас в короли. Просто обещал папе, — ну, и поработал. Лучше, пожалуй, бросить это дело и думать о Бидди и о будущем, а не о каких-то высочествах и величествах. Ну их к черту».

Но в нем уже проснулся интерес к семейной истории, и теперь он решил покопаться в родне с материнской стороны — вдруг там найдется что-нибудь повеселее?

Он почти ничего не знал об этой ветви семьи, хотя в студенческие годы часто навещал свою бабушку Жюли Саксинар, которая и теперь еще была жива. Его мать и бабушка Жюли никогда особенно не ладили, и Нийл уже пять лет не видел бабку, но он помнил ее — маленькая, сердитая старая француженка с горящими глазами, чье детство прошло на беспокойной границе в штате Висконсин. Как-то вечером, зайдя навестить родителей, он закинул удочку:

— Я тут читал о папиной семье, мама, а твои предки кто были?

Они сидели в темноватой, серо-коричневой гостиной обветшалого отцовского дома, где воздух казался спертым и было тесно от допотопного бюро и стульев под черное дерево с резными драконами на спинках. Фэйт Кингсблад была маленького роста, хрупкая и необыкновенно тихая. Она почти всегда молчала и, казалось, все ждала и опасалась чего-то. Глаза у нее были совсем черные, а лицо бледное, с выцветшими розовыми губами. В Нийла она верила и ценила его, никогда не давала ему советов и чувства свои выражала разве тем, что легонько похлопывала его по руке.

Она задумалась, словно вспоминая что-то приятное, но потускневшее от времени.

— Я сама очень мало знаю о своей семье. Мои предки со стороны отца, Саксинары, были примерно такие же, как и у твоего отца: выходцы из Англии и Шотландии, труженики-фермеры и мелкие торговцы. А о матери знаю только, что ее предки были французами и в старину как будто торговали мехами в Канаде. Но едва ли эти пионеры вели какие-нибудь записи о своей жизни. В детстве я как-то спросила о них маму, но она только рассмеялась и сказала: «У, это были страшные люди — они все ездили на лодках да пьянствовали. Хороший девочке о них и слушать неинтересно». Ты ведь знаешь, мама — странная женщина. Мне кажется, ее всегда раздражало, что во мне так много от Саксинаров, что я опрятная и люблю порядок. Чудно, правда?

Она умолкла, снова застыв в ожидании, и Нийл подумал, что эта охота за предками — порядочная глупость.

В такой большой вселенной, как Гранд-Рипаблик, где живет около ста тысяч человек, умещается много неведомых друг другу миров. Среди них одним из самых чуждых для Нийла был бредовый мир музыки — учителя, дающие уроки скрипки в парадных гостиных однообразных краснокирпичных домов; девочки, обучающиеся игре на саксофоне; Общество любителей симфонической музыки, которому раз в год удавалось залучить в город Дулутский оркестр.

В том году оркестр вместе с финской хоровой капеллой выступал в Уоргрейв-холле в конце января. Наряду с такими заурядными гражданами, как Нийл и Вестл, на концерте присутствовали столпы города: Уэбб и Луиза Уоргейт, доктор Генри Спаррок, Мэдж Дедрик с дочерью, Ив Чамперис, Оливер и Мортон Бихаусы, Грэг и Дайанта Марл, судья Кэсс Тимберлейн с супругой, хрупкой, нервной женщиной. Пришли даже Бун и Куини Хавоки — оба навеселе, потому что только в таком состоянии у них хватало сил наслаждаться музыкой.

(Присутствовали также, хотя и не были отмечены репортером светской хроники «Знамени фронтира», кое-какие люди, действительно любившие музыку.)

Нийл забавлялся мыслью, как все они отвернулись бы от эстрады и снисходительно величавого Ханникайнена и воззрились бы на него, Нийла, если бы узнали, что он августейшая особа… Забавно было бы влезать в автобус в короне и горностаях и устраивать во Втором Национальном королевские приемы.

Он позабыл об этой мишуре, когда оркестр и хор слились в мощном финале Девятой симфонии Бетховена. Он унесся в никогда им не виданный край. Затейливые пруды и лужайки, осененные дубами, уводили взгляд к колоннаде огромного дома с окнами, увитыми каменными гирляндами. Позади вставала поросшая вереском гора, а на вершине ее — башня, старинная, полуразрушенная. И будто все это принадлежало ему.

«Что это, прапамять? — гадал он. — Может быть, когда-то всем этим владел мой пра-пра-кто-то, который теперь живет во мне? Может, я действительно мог бы быть королем?

Или герцогом?

Ладно, помиримся на бароне!»

10

Он очень гордился тем, что его нововведение в банковской практике заслужило одобрение мистера Пратта и главного бухгалтера С.Эшиела Денвера.

Он предложил организовать Консультацию для ветеранов, куда его бывшие товарищи по оружию, демобилизовавшись из армии, могли бы прийти за советом насчет подыскания работы и найма квартиры, насчет пенсий или стипендий, а заодно могли бы открыть счет во Втором Национальном или взять надежную закладную.

Заведовать Консультацией было поручено Нийлу, ему повысили жалованье до 350 долларов в месяц и обещали, если дело пойдет, дать помощника. Уже наступил северный апрель — не весна, а та же зима, только пожиже, — и Нийл, убежденный, что война в Германии кончится через несколько месяцев, торопился с подготовкой помещения для Консультации, сильно напоминавшего конюшню красного дерева; туда уже был водворен стол самого Нийла, а также два мягких кресла и значительно менее мягкий диван для приема героев.

Весь день он возился, а весь вечер тараторил о своих делах. Вестл радовалась его успеху и повышению, а Бидди основала собственный банк, в первый же день принявший вклады в виде шести булавок от Руби, дочки дяди Роберта, и надкусанного сухаря от Принца. Впрочем, этот банк просуществовал недолго, потому что Руби, которой было далеко до финансовых принципов мистера Пратта, вместо своих шести булавок выпросила обратно одиннадцать, и Бидди, посовещавшись с дядей Оливером Бихаусом, объявила себя банкротом.

Мистер Пратт говорил о перспективах Консультации с осторожностью, Нийлу же возможности ее представлялись неограниченными, и в конце апреля он выехал в Сент-Пол и Миннеаполис для переговоров с банкирами, правительственными чиновниками штата и руководителями Американского легиона и других организаций, объединяющих ветеранов.

На правах финансового эксперта он ехал в пульмановском вагоне «Борап».

Завзятым путешественникам из Дулута и Гранд-Рипаблик «Борап» уже много лет служил домом на колесах. Он был так стар, что завсегдатаи утверждали, будто он построен не из стали, а из дерева, затвердевшего от зимних метелей и июльского зноя прерии, где жара достигает пятидесяти градусов. Внутри стены его были отделаны деревянной мозаикой оливково-зеленого, розового и серого тонов. План его отличался приятной асимметрией, так что даже после долголетнего знакомства с ним можно было вдруг открыть дверь и обнаружить еще одно, не виданное дотоле купе с ломберным столиком и четырьмя допотопными креслами, обитыми колючим зеленым кретоном.

В вагоне «Борап» старший мистер Спаррок — Хайрем Спаррок, отец доктора Генри, — который в девяносто четыре года еще не умер, хотя отчасти и удалился от дел, — держит свой запасной комплект из пяти сортов пилюль, трех сортов возбуждающих капель и двух вставных челюстей, а также гребешок и палочку бриллиантина. Этот добродушный старый бандит, близко знавший Джона Д.Рокфеллера-старшего и Сесиля Родса, хоть и передал большую часть своей собственности сыну, до сих пор имеет чуть ли не полмиллиона гектаров земли в Соединенных Штатах, а его владения в Мексике измеряются не милями, а летными часами. В Гранд-Рипаблик считают, что Хайрем богаче и Уоргейтов и Эйзенгерцев, но сам он вечно толкует о своей бедности и никогда не дает негру Маку — проводнику «Борапа» — больше двадцати пяти центов на чай.