Последняя любовь

Она сказала:

— Я была в ванной.

По тому, как она это сказала — смущенной скороговоркой, словно защищаясь, — я понял, что она лжет. Возможно, она действительно направлялась в ванную — хотя откуда она могла знать, что эта дверь ведет именно туда, — и заметила параллельный аппарат. В ее взгляде читались гнев и насмешка. Так вот, значит, что ты за штучка, подумал я. Вся моя сдержанность по отношению к ней улетучилась. Я положил руки ей на плечи. Она дрожала, а ее лицо стало похоже на лицо вредной маленькой девочки, пойманной на воровстве или переодевании в мамино платье.

— Для девственницы вы необыкновенно находчивы, — сказал я.

— Да, я все слышала и никогда больше к нему не вернусь.

Ее голос сделался тверже и моложе. Казалось, она сбросила маску, которую носила много лет, и сразу стала совсем другой — юной и озорной. Она собрала губы бантиком, как будто собиралась меня поцеловать. Меня охватило желание, но в ушах звучало предупреждение Оливера Лесли. Я наклонился к ней, и наши глаза сблизились настолько, что я различал только голубизну — как в глубине грота. Мы коснулись друг друга губами, но не поцеловались. Мои колени прижались к ее, и она начала пятиться. Я чуть-чуть подталкивал ее, но трезвый голос не умолкал: «Будь осторожен! Это ловушка!»

Тут опять зазвонил телефон. Я рванулся так, что едва не сбил ее с ног. Телефонный звонок всегда вызывает у меня реакцию бурной надежды — я часто сравниваю себя с собакой Павлова. Некоторое время я колебался, куда бежать — в спальню или прихожую, и в конце концов бросился в прихожую. Элизабет кинулась за мной следом. Я поднял трубку, а она стала вырывать ее у меня, очевидно уверенная в том, что снова звонит ее муж. Я тоже так думал, но в трубке раздался решительный голос пожилой женщины:

— Элизабет де Соллар у вас? Я ее мать.

Сначала я даже не понял, о чем речь. От волнения я забыл имя своей посетительницы. Но уже через мгновение пришел в себя:

— Да, она здесь.

— Меня зовут миссис Харвей Лемкин. Мне только что звонил мой зять, доктор Лесли де Соллар. Он сообщил, что дочь отправилась к вам, оставив больного ребенка, и так далее. Я хочу вас предупредить, что моя дочь психически не совсем здорова и не вполне отвечает за свои действия. Мой зять, профессор де Соллар, и я потратили целое состояние, чтобы ей помочь, к сожалению, безрезультатно. В свои тридцать три года она все еще ребенок; хотя, надо признать, она необычайно умна и даже пишет стихи — на мой взгляд, весьма замечательные. Вы мужчина, и я прекрасно понимаю, что, когда хорошенькая, одаренная молодая женщина выказывает свое восхищение, это не может оставить равнодушным, но не позволяйте себе вступить с ней в близкие отношения. Вы попадете в такую историю, из которой уже никогда не выберетесь. Из-за нее мне пришлось уехать из Нью-Йорка, города, который я люблю всем сердцем, и заживо похоронить себя в Аризоне. Дочь так много говорила о вас и так вас расхваливала, что я тоже начала читать ваши книги по-английски и на идише. Я дочь клендевского раввина и хорошо знаю идиш. Я могла бы рассказать массу интересного и была бы чрезвычайно рада встретиться с вами — я время от времени бываю в Нью-Йорке, — но заклинаю вас всем святым: оставьте в покое мою дочь!

Пока ее мать говорила, Элизабет стояла рядом, поглядывая на меня со страхом, смущением и любопытством. Потом сделала было попытку подойти ближе, но я отстранил ее свободной рукой. Мне невольно пришел в голову образ школьницы, которую учитель или директор отчитывает в присутствии родителей, а ей недостает выдержки, чтобы не опровергать обвинения. Ее мать говорила так громко, что Элизабет, несомненно, слышала каждое слово. Только я собрался ответить, как она прыгнула вперед, вырвала у меня трубку и истерически завопила:

— Мама! Я тебе никогда этого не прощу! Никогда! Никогда! Ты мне больше не мать, а я тебе не дочь! Ты продала меня этому психу, этому кастрату!.. Мне не нужны твои деньги и ты мне не нужна! Всегда, когда судьба дарит мне миг счастья, ты все портишь! Ты мой самый главный враг! Я убью тебя! Убью, раз ты так… Дрянь! Шлюха! Воровка! Ты за деньги спишь с восьмидесятилетним подонком! Я плюю на тебя! Плюю, плюю, плюю, плюю!

На губах у нее выступила пена. Скорчившись от боли, она схватилась за стену. Я бросился, чтобы поддержать ее, но не успел: она с грохотом рухнула на пол, телефон полетел следом. Начались судороги, ее тело страшно выгибалось, а рука быстро-быстро колотила по полу, словно подавая сигнал моему соседу снизу. Я услышал хрип, она начала задыхаться. По-видимому, это был припадок эпилепсии. Схватив телефонную трубку, я крикнул:

— Миссис Лемкин! У вашей дочери приступ!

Но связи не было. Нужно было вызвать «скорую помощь». Но как это сделать? Мой телефон, очевидно, сломан. Может быть, открыть окно и позвать на помощь? Но кто услышит меня в грохоте Бродвея? Я кинулся на кухню, налил стакан воды и плеснул в лицо Элизабет. Она дико взвизгнула и оплевала меня. Выскочив на площадку, я принялся барабанить в дверь к соседу — никто не открывал. Только теперь я заметил у его порога стопку журналов и писем. Я хотел вернуться к себе и вдруг с ужасом обнаружил, что захлопнул дверь. Ключ остался внутри. Я попытался высадить дверь плечом, но, увы, я не из тех здоровяков, кто на такое способен.

Тут я вспомнил, что дубликат ключей висит в домовой конторе во дворе. Кстати, я мог бы там кого-нибудь попросить вызвать «скорую». Я хорошо представлял себе, что сделают со мной мать и муж Элизабет, если она — не дай Бог — умрет в моей квартире. Они даже могут обвинить меня в убийстве… Я нажал на кнопку грузового лифта, но он был занят и словно застыл на семнадцатом этаже. Я бросился вниз по лестнице — про себя, а может, и вслух проклиная тот день, когда появился на свет. В какой-то момент я услышал, что лифт поехал вниз. В холле двое мужчин перегородили входную дверь диваном, кто-то с семнадцатого этажа переезжал. Весь холл был заставлен мебелью, напольными вазами, связками книг, я попросил, чтобы мне дали пройти, но грузчики сделали вид, что не слышат. Да, подумал я, этого визита я не переживу. Вдруг я вспомнил, что на шестом этаже живет наборщик — сотрудник одной газеты, в редколлегии которой я состоял. Если хотя бы кто-нибудь из его семьи дома, мне помогут вызвать «скорую» и позвонят в контору насчет ключей. Я помчался на шестой этаж. Сердце бешено колотилось, пот лил с меня градом. Я позвонил в дверь наборщика, никто не открывает. Я уже собирался опять кинуться вниз, когда дверь приоткрыли на длину цепочки. Я увидел глаз и услышал женский голос, который произнес:

— Что вам угодно?

Я принялся объяснять, что происходит. Я говорил обрывочно и бессвязно, как человек, находящийся в смертельной опасности. Единственный видимый мне глаз сверлил меня с явным недоверием.

— Я не хозяйка. Хозяева за границей. Я двоюродная сестра.

— Я прошу вас о помощи. Поверьте, я не грабитель. Ваш брат набирает все мои статьи, может быть, вы слышали мое имя?

Я назвал газету, я даже перечислил несколько своих книг, но она ничего обо мне не слышала.

После некоторого колебания она наконец сказала:

— Все-таки я не могу вас пустить. Сами знаете как сейчас бывает. Подождите здесь, я позвоню в контору. Как, вы сказали, ваша фамилия?

Я повторил, как меня зовут, назвал номер своей квартиры и рассыпался в благодарностях. Она закрыла дверь. Я полагал, что дверь вот-вот откроется и она сообщит мне, что дозвонилась до конторы и что «скорая» уже вызвана, но прошло семь минут, а никто не появлялся. Я стоял, несчастный и потерянный, и думал о горьком человеческом жребии. Насколько же все мы рабы обстоятельств. Малейшее недоразумение, и вот все летит вверх тормашками. В сущности, из этого положения есть только один выход: нужно вообще перестать праздновать шабат, называемый жизнью, и, разорвав цепь причин и следствий, мужественно встретить смерть — подлинную основу мироздания.

Прошло еще пять минут, а дверь все не открывалась. Я опять бросился вниз, на ходу воображая, как бы поступил с этой бессердечной женщиной, если бы обладал неограниченной властью. Когда я оказался в холле, диван уже вынесли на улицу. Я увидел господина Брауна, председателя нашего Домового комитета, и сбивчиво рассказал ему о своем бедственном положении. Его взгляд выразил полнейшее изумление: