Страница 101 из 104
Но жизнь показала, что формальными отписками, даже самыми гармоничными и симметричными, проблему эпилога не решить. Потому что никакой эпилог невозможен, пока замалчивается самое главное: наша тяга к самопознанию (вспомним оптимистический возглас Пролога: «И находим самих себя…»). Сегодня эта индивидуалистическая программа, предложенная древним мудрецом частным лицам, явно устарела. Или, вернее, поменяла ориентацию.
«Познай себя!» — в конце нашего тысячелетия это ведь не к конкретному персонажу относится, не к отдельному человеку, но и к обществу, ступившему на путь революционных преобразований: какие возможны новшества, ежели не поднято старое, не осмыслено пережитое, не понята своя собственная природа, структура, тенденция. Шестое чувство, забрезжившее нам в Прологе, — не что иное, как пробудившаяся в нас жажда истины.
Даю цитатный срез нескольких своих читательских месяцев — по принципу «что мне подвернулось», без какого бы то ни было отбора, без систематизации, без крена в предпочитаемую сторону, без симпатий, антипатий и консолидации. Открывается это шествие метафор актерами — не потому ли, что всякий лицедей и сам персонифицированная метафора?!
Вот слова публициста о наших общесоюзных кумирах Владимире Высоцком и Алле Пугачевой: «Оба универсальны, оба искренни до предела, оба являются идеальным зеркалом, в котором отражаются миллионы советских людей»[78].
А вот слова другого публициста о другом уникальном сценическом феномене — Татьяне Самойловой: «На лицах актеров отражается время. То, что мы не замечаем, смотрясь в зеркало, мы видим на их лицах. Наши кумиры — это мы сами, их годы — годы, которые мы прожили вместе»[79].
Происходящие ныне с нами события, развертывающиеся в обществе процессы, вся та весенняя новизна, что вошла в советскую действительность вместе с понятиями «перестройка», «гласность», ищут четкого осмысления, трезвой оценки в самых разных проекциях — и образной ипостасью этого эмоционального (но в той же мере интеллектуального) процесса зачастую оказываются метафорические зеркала Обойдусь без цитат — и надеюсь, что мои слова читатель, погруженный в нынешнюю периодику, примет как констатацию очевидного: сотни раз уже, например, сравнивались с зеркалом съезды народных депутатов.
Параллель между зеркалом и духовной жизнью страны — наиболее часто путешествующая по страницам печати метафора. Характерный пример — следующее рассуждение: «Серьезные политики, да и любые другие ответственно относящиеся к делу люди, понимают, что скрыть проблему — значит загнать ее внутрь, дать ей разрастись до таких размеров, когда уже невозможно будет с ней справиться. А вскрыть проблему — значит начать решать ее. Разве раньше, во времена культа личности, не падали самолеты, не сталкивались поезда, не вспыхивали национальные конфликты? Все это было. Но все сопровождалось молчанием, как на кладбище. И сейчас страна расплачивается за годы и десятилетия молчания. Гласность — это зеркало народа, и он его не боится, поскольку издревле придумал поговорку: нечего на зеркало пенять… Да, нужно менять облик самого общества, чтобы не было оснований жаловаться на зеркало»[80].
Зеркало становится эквивалентом гласности, правды, истины. И вступает в конфликтные отношения с консервативными тенденциями, провозглашенными антиперестроечным манифестом Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами»: «Консервативные силы хотят использовать… определенную асимметрию, имеющуюся между гласностью и реальными экономическими результатами, которых пока еще мало». Здесь проявляется закономерность, сопутствующая публицистическим зеркалам: они нередко «распредмечиваются», перекидываются из вещного состояния в вечное, обращаются в движение, в процесс, в пропорцию, в модальность, подобно тому как элементарные частицы где-то там, на своем квантовом уровне, трансформируются то в волны, то в энергию (об этом лучше спросить у Эйнштейна). В цитате из Бурлацкого характерен сюжет с симметриями (или асимметриями), через который зеркала, самоуничтожаясь, выводят читательскую мысль к философским обобщениям.
Оно и понятно. Образ зеркала помогает мышлению констатировать те сходства, подобия, дифференциации, которые являются и непременным компонентом всякого развития, и верстовыми столбами на его пути. Образ зеркала способен связать противоречия в цельный феномен: дабы обнаружился разлад внутри структуры, нужно знать, что общее, повторяющееся наличествует у ее полярных частей; не то она просто разлетится на куски. Это общее с такой картиночной назидательностью обнаруживают в нашей действительности зеркала (пускай даже изничтожившиеся до полной невидимости, до остаточного намека, до собственной идеи, тени, мечты), что никакой другой образ не рискует вступать с ними в конкуренцию.
Удивителен тот социальный надрыв, которым столь подчеркнуто сопровождается ныне тема зеркала в современной метафоре. А может быть, наоборот, неудивителен. Мы только-только выходим неуверенной поступью из своего страшного прошлого, из тьмы исторических лабиринтов, по которым блуждали долгие годы. Мы всматриваемся в себя. Всматриваемся, глядя на других, таких же, на перечеркнутые когда-то в учебниках портреты, на разрушенные храмы, на могильные холмы, на воскрешенные книги, на безрадостную и славную нашу историю. И понимаем, что все это и есть наше зеркальное отражение, что все это — сегодняшние мы.
Очень уж было бы механистично: проведя параллель между абстракцией и зеркалом, между самопознанием и зеркалом, идеологией и зеркалом, исчерпать этим феноменологию провидческой оптики. Но, с другой стороны, об эффектах отражения можно говорить неумолчно, потому что их притязания во времени и пространстве соперничают с самой бесконечностью, переменчивые, переимчивые и настойчивые.
Мы ищем за всем, что с нами происходило, кого-то — и находим самих себя.
Мы смотрим в будущее — и боимся, что нас ждет там прошлое.
Мы приникаем к пророчествам — и ощущаем в них вкус истории.
Мы читаем задушевную лирику — и натыкаемся в ней на мрачные знамения:
И в мрачных этих знамениях вновь видим просверки шестого чувства, бессознательно налаживающего рифму между началом нашей жизни и концом. Рифму, или зеркальную перекличку, или симметрию — не одно ли и то же это не точно ли такая же игра зеркал?!
То, что зеркальные метафоры несут мощный аналитический заряд, позволяющий литературе применять их — с ощутимым успехом — при постановке острейших вопросов этики и политики, — не какое-нибудь новейшее открытие, зарегистрированное в качестве такового соответствующим бюрократическим ведомством. Это наидревнейшая аксиома. Ровесница Библии, а может быть, даже Гильгамеша, о чем мне напомнила недавно одна притча. К некоему царю явились художники, озабоченные всегдашней своей проблемой: кто из них лучше. И было у этих художников, как водится, две группировки. Царь предоставил конкурентам мастерскую, разделив ее занавесом надвое. Одна команда работала красками, другая, допустим, полировальными ножами. И вот завершили свою работу мастера кисти. Тотчас сложили свое оружие и их соперники: они, мол, тоже сделали свое дело. Царь, естественно, подивился: какое же возможно художество без красок? Убрали занавес — и чистая, гладкая стена, деловой результат «полировщиков», вдруг преобразилась, заиграв всем цветовым великолепием противоположной стены. Мораль сей басни сформулирована с лозунговой четкостью и жесткостью: «Двумя способами душа наша может стать прекрасной — украсив себя талантом или чистотою. Ибо прекрасное отражается в чистоте»[81]. Не вдаваясь в существо дискуссии между теми художниками и этими, между рыцарями искусства и ремесленниками, между созидателями и копиистами, можно констатировать, что искомое умозаключение (о равновесиии добродетелей творческих и нравственных) сделано в притче не без своеобразного изящества (и, добавлю, не без зеркальной техники).
78
Прыгунов Л. Монолог рассерженного актера. — «Огонек», 1988, № 24.
79
Аксенова Г. Свет далекой звезды. — «Огонек», 1989, № 10.
80
Бурлацкий Ф. Какой социализм народу нужен. — «Литературная газета», 1988, № 16, 20 апреля.
81
Цитирую по книге «Эхо. Предания, сказания, легенды, сказки». М., 1973.