Страница 66 из 82
У нас было договорено, что я явлюсь только после того, как она даст мне знать, но никаких известий от неё я не получал и терялся в догадках. Мне почему-то не приходило в голову, что граф проводит свой медовый месяц и занимает прелестницу все ночи подряд. Наконец, я получил записочку от своей принцессы, она назначала мне рандеву на десять часов.
Наша встреча была довольно церемонной, но я отнёс её сдержанность на счёт присутствия сестры — женщины лет сорока с внешностью настоящей дуэньи. По правде говоря, меня вовсе не огорчало то, что Нина называла препятствием, поскольку я не испытывал ни малейшего к ней влечения. Впрочем, из чувства деликатности я почитал себя обязанным продолжать свои визиты, хотя одно с виду незначительное происшествие и должно было бы побудить меня покончить с ними. Однажды я спокойно прогуливался по городу, когда ко мне подошёл офицер валлонской гвардии и учтиво произнёс:
— Сударь, я хочу обратиться к вам по делу, которое меня совершенно не касается, но зато должно в высшей степени интересовать вас.
— Объяснитесь, сударь, я буду весьма признателен за ваше сообщение.
— Превосходно. Вы иностранец и, возможно, не вполне знакомы с испанскими нравами, а поэтому даже не представляете, какому риску подвергаете себя, бывая каждый вечер у сеньоры Нины.
— И какая же опасность грозит мне, сударь? Граф знает о моих ночных визитах и, полагаю, не имеет ничего против.
— Вы можете ошибаться. Граф, конечно, осведомлён о ваших ночных посещениях его любовницы. И не выражает своего неудовольствия лишь потому, что страх перед ней пересиливает ревность. Но знайте, истый испанец не может любить и не ревновать. Поверьте мне, сударь, в ваших же интересах не видеться больше с Ниной.
— Благодарю за совет, но я не смогу им воспользоваться. Это означало бы заплатить даме за её благожелательность самой низкой неблагодарностью.
— Значит, вы будете продолжать свои посещения?
— До тех пор, пока граф не сочтёт нужным выразить мне неудовольствие, я буду иметь честь свидетельствовать сеньоре свои чувства.
— Граф счёл бы ниже своего достоинства обращаться к вам, как это делаю я. — Сказав это, мой офицер удалился.
14 ноября, явившись к Нине, я застал у неё некую подозрительную личность, которая показывала ей портрет-миниатюру. Человек сей оказался никем иным, как подлым Пассано, чьё имя, к моему великому несчастью, встречается на страницах этих воспоминаний. Кровь ударила мне в лицо, но я сумел сдержать себя. Я сделал Нине знак пойти в соседнюю комнату и там потребовал сейчас же выставить этого мерзавца за дверь. Она возразила, что это художник, который предлагает снять с неё портрет.
— Это никакой не художник, а жулик, и мне он прекрасно известен. Гоните его, или я сию минуту ухожу.
Тогда Нина позвала свою сестру и перепоручила ей окончить дело. Пассано ушёл в ярости, выкрикивая, что я “ещё пожалею об этом”. И в самом деле, как явствует из последующего, мне пришлось раскаяться.
Двери дома, который занимала сеньора, выходили в довольно тёмный и узкий тупик. Его надо было непременно пройти, прежде чем оказаться на улице. Пробило полночь. Я простился с дамами и вышел, но не сделал и двадцати шагов, как меня с силой схватили за воротник. Мне удалось освободиться, нанести нападающему яростный удар локтем и отпрыгнуть назад. Я обнажил шпагу и сделал молниеносный выпад в сторону другого человека, бросившегося на меня с поднятой палкой. Засим я поспешил перелезть через ограду и очутился на улице. Оглушительный пистолетный выстрел заставил меня бежать со всех ног, но я упал, а когда поднялся, забыл подобрать свою шляпу. В полной растерянности и всё ещё не выпуская из рук шпаги, добрался до гостиницы и рассказал обо всём хозяину. Я не был ранен, но избежал этого каким-то чудом — мой кафтан был пробит двумя пулями как раз около груди.
— Вот неприятное происшествие, — отвечал мне хозяин, качая головой.
— Возможно, я прикончил одного из злодеев, но пусть знают, как нападать на меня. Сохраните мой кафтан, это свидетельство, которое никто не сможет опровергнуть.
— Вам лучше уехать из Барселоны.
— Вы принимаете меня за проходимца?
— Боже сохрани! Я вполне доверяю всему, что вы рассказали, и как раз потому-то вам лучше скрыться.
— Мне нечего бояться, я остаюсь.
На следующее утро я проснулся от какого-то странного ощущения — моя кровать была окружена сыщиками. Они опечатали мои бумаги, а меня арестовали, и я оказался в крепости. Мне поставили кровать подозрительного вида, возвратили чемодан, заперли на замок и оставили наедине со своими мыслями. Я никак не мог понять, почему вслед за ночным нападением последовала военная тюрьма. Что предпринять? Написать ли Нине или лучше выждать? Я остановился на последнем. За пять французских ливров мне принесли добрый обед, и несмотря на постигшее меня несчастье, я отдал ему должное. Осмелюсь даже сказать в похвалу себе, что никогда ещё у меня не было столь отменного аппетита. В течение двух дней со мной обращались вполне достойно и возвратили в целости кошелёк с тремястами дублонами, так что я оказался далеко не самым несчастным из людей.
На третий день, сунув нос в то, что тюремщик назвал окном — подобие дыры в стене, украшенное решёткой, я заметил во дворе этого мошенника Пассано, который приветствовал меня с иронической любезностью. Сие явилось ключом к разгадке. Значит, именно он выследил и донёс на меня. Но почему Пассано вхож внутрь тюрьмы? Он разговаривал с офицерами, и, похоже, солдаты даже слушались его. Что это за коварные силы, которые заставляют меня встречать сего злого гения повсюду, куда бы я ни направился? В девять часов вечера ко мне в темницу явился офицер, казавшийся весьма подавленным.
— Извольте следовать за мной, сударь.
— А что, есть какие-то новости?
— Сейчас узнаете.
— Куда мы идём?
— На гласис.
Я пошёл за ним. Холод был изрядный, падал мелкий, но густой снег — редкостное для Испании явление, где осень длится до декабря. Как только мы пришли, солдаты хотели отнять у меня плащ, который я взял на всякий случай. Видя моё сопротивление, один из них коротко и со значительностью сказал:
— Теперь он вам уж не потребуется.
Эти слова заставили меня вздрогнуть. Я поднял глаза и прямо перед собой, совсем недалеко, увидел ужасную картину — семь или восемь солдат, выстроенных в две шеренги с мушкетами наизготовку. Чёрные стены крепости придавали всей сцене более зловещий вид. При свете фонарей я смотрел, как приготавливается моя казнь, и уже не сомневался, что буду расстрелян. Я оледенел от ужаса, но в то же время моё сердце разрывалось негодованием. Что за непостижимое презрение к правам человека, толкавшее их на расправу со мной даже без видимости суда? В чём моё преступление? Какая вина, заслуживающая смерти, отягощает меня? Погружённый в эти размышления и совершенно подавленный, стоял я, прислонившись к стене. Офицер, бывший, судя по его виду, тоже не в себе, подошёл и спросил, нет ли у меня какого-либо желания. При этих словах, столь явственно говоривших о моей участи, всё моё негодование прорвалось наружу. Я принялся громко протестовать противу готовящегося убийства и, возвысив голос, заявил, что все участвующие в этом преступлении ответят перед Богом. И, наконец, потребовал священника. Тогда некая личность, закутанная с головы до ног в плащ, подошла к офицеру и что-то сказала ему тихим голосом. Офицер приблизился ко мне, взял за руку и отвёл в другую камеру, напоминавшую пещеру с вымощенным каменьями полом и едва ощутимой струёй воздуха. Словом, это был настоящий склеп. Он оставил меня как бы заживо погребённым под охраной нового тюремщика. Этот человек, внешность которого поразительно соответствовала его обязанностям, сообщил мне, что я должен заранее говорить, какие кушанья желаю иметь на следующий день, поскольку ни один человек, кроме него, не может входить ко мне. Его слова освободили меня от смертельного беспокойства. В моём положении отсрочка даже на двадцать четыре часа могла оказаться спасительной.