Страница 18 из 82
Взойдя в комнаты, фея произвела священные воску рения и окропила новоприбывшую благовониями, что было принято последней со скромностью оперной богини. За столом графиня своей весёлостью и грацией покорила мадам д'Юрфэ. которая ничуть не удивлялась плохому французскому выговору гостьи. О даме Лауре не стоило и упоминать — она знала лишь свой итальянский. Ей отвели хорошую комнату, куда всё приносили, и она выходила оттуда только к мессе.
Замок Пон-Карэ — это настоящая крепость, выдерживавшая осады во времена религиозных войн. Он имеет форму прямоугольника с зубчатыми башнями по углам и со всех сторон окружён глубоким рвом. Комнаты там просторны и роскошно обставлены, но по старинной моде. Везде роились тучи комаров, кои заживо поедали нас, оставляя на лицах болезненные волдыри. Однако я обещал провести здесь восемь дней, и мне было бы затруднительно найти предлог, чтобы сократить сие время. Мадам велела поставить около своей кровати ещё одну, для племянницы. Дабы она не вздумала удостовериться в её девственности, оракул запретил это под страхом лишить благословения то действо, которое было назначено на четырнадцатый день апрельской луны.
В сей день мы отужинали без вина, после чего я пошел и лёг в постель. Через четверть часа мадам привела ко мне девственницу Ласкарис. Она раздела её, натёрла благовониями и уложила рядом со мной, но сама не удалилась, а пожелала видеть собственными глазами таинство, благодаря которому ей предстояло перевоплотиться ровно через девять месяцев.
Акт был совершён по всем канонам, и мадам оставила нас вдвоем на целую ночь, проведённую нами сравнительно с остальными наилучшим образом, так как графиня ночевала потом у тётки до самого последнего дня луны, когда я должен был узнать у оракула, произошло ли зачатие. Это вполне могло случиться, ибо ничто не осталось упущенным для достижения сей цели. Однако же я счёл более разумным получить отрицательный ответ, и мадам д'Юрфэ была в отчаянии, хоть я и старался утешить её другим изречением оракула, согласно которому то, что не осуществилось в апреле в пределах Франции, может быть произведено в мае за границами королевства.
Теперь самым важным было назначить место для повторного совершения таинства. Мы выбрали Экс-ля-Шапель, и за пять-шесть дней все приготовления к поездке полностью завершились. Опасаясь неприятностей, я постарался ускорить наш отъезд. Мы отправились с наступлением мая в берлине, куда, кроме мадам д'Юрфэ и меня, поместились также самозванная Ласкарис со своей любимой камеристкой. Вслед за нами следовал двухместный кабриолет, занятый синьорой Лаурой и ещё одной служанкой. На козлах берлина восседали два лакея в роскошных ливреях. Один день мы отдыхали в Брюсселе и другой в Льеже. В Эксе оказалось множество знатных иностранцев, и во время первого же бала мадам д'Юрфэ представила мою Ласкарис как свою племянницу двум мекленбургским принцессам. Фальшивая графиня принимала знаки их внимания с непринуждённой скромностью и особенно заинтриговала маркграфа Байрейтского и его дочь, герцогиню Вюртембергскую, которые не отпускали её до самого разъезда. Я был как на иголках, опасаясь, как бы моя героиня не выдала себя каким-либо номером из закулисного репертуара. Однако же она танцевала с отменной грацией, чем заслужила рукоплескания всех собравшихся. Отовсюду ко мне стекались комплименты. Я же чувствовал себя настоящим мучеником, ибо сии похвалы казались для меня полными скрытой насмешки, словно каждый угадал в ней оперную танцовщицу, переодетую графиней.
Улучив минуту поговорить с этой безумной, я стал заклинать её, чтобы она танцевала как благородная девица, а не фигурантка балета. Однако же она чрезвычайно возгордилась своими успехами и осмелилась ответить, что и благородная девица может танцевать как актриса, и уж во всяком случае она никогда не согласится ради моего удовольствия танцевать дурно. Её слова были мне столь противны, что я тут же прогнал бы эту наглую авантюристку, если бы знал, как это сделать. Но я поклялся себе, что, хотя и с некоторой задержкой, она получит по заслугам. Не знаю, почитать ли это пороком или достоинством, но желание мести исчезает во мне лишь после его удовлетворения. На следующий после бала день мадам д'Юрфэ подарила ей шкатулку, где оказались украшенные бриллиантами часы, алмазные серьги и перстень с камнем в пять карат. Всё это стоило не менее шестидесяти тысяч франков. Я отобрал у неё сии драгоценности, дабы она не вздумала сбежать с ними.
Тем временем, ожидая назначенного срока, я, чтобы рассеять скуку, занимался картами и сводил дурные знакомства. Самым недостойным из них был один французский офицер по имени д'Аше, имевший красивую жену и ещё более прелестную дочь. Сия последняя не замедлила занять в моём сердце то место, которое принадлежало Кортичелли лишь по названию. Однако, когда мадам д'Аше поняла, что я отдаю предпочтение дочери, она перестала принимать мои визиты.
Поскольку я ссудил д'Аше десять луидоров, то почел себя вправе пожаловаться ему на неучтивость его супруги. Однако же он возразил с некоторой резкостью, что раз я ходил ради дочери, она поступила вполне резонно, ибо для девицы надобно подыскивать мужа, а при честных с моей стороны намерениях мне следовало бы прежде всего объясниться с матушкой. Во всём его рассуждении не было ничего обидного, кроме самого тона, и поэтому, зная его как отъявленного грубияна и пьяницу, готового драться по любому поводу и без повода, я решил смолчать и оставить в покое его дочь, не желая компрометировать себя с подобным человеком.
Находясь в таковом положении, я уже почти излечился от своих фантазий в отношении его дочери, и как-то раз, дня через четыре после нашего объяснения, случайно зашёл в биллиардную, где увидел д'Аше, игравшего с одним швейцарцем, по имени Шмит, который состоял на шведской службе. Заметив меня, д'Аше предложил пари на те десять луидоров, что был должен мне. Я отвечал ему. “Согласен, но пусть будет двадцать или ничего”.
К концу партии д'Аше, видя неизбежный проигрыш, сделал столь явственно нечестный удар, что даже слуга сказал ему об этом. Однако же сей шулер, коему такая уловка позволяла выиграть, не обращая внимания на это замечание, взял со стола деньги и положил в карман. Тогда партнёр его размахнулся и кием ударил нахала по лицу. Д'Аше смягчил удар, закрывшись рукой, и, схватив шпагу, бросился на безоружного Шмита. Молодой слуга, человек изрядной силы, успел задержать нападавшего и отвратил кровопролитие. Швейцарец же со словами “до свидания” направился к выходу. Один офицер, по имени де Пиэн, отвёл меня в сторону и сказал, что заплатит мне из собственных денег те двадцать луидоров, которые присвоил д'Аше, но Шмит должен дать последнему сатисфакцию со шпагой в руках. Я без колебаний отвечал, что швейцарец исполнит свой долг, и обещал доставить ему на следующий день утвердительный ответ.
На сей счёт у меня не было ни малейших сомнений — благородный человек, носящий шпагу, должен всегда быть готов воспользоваться ею, дабы защититься от посягательств или же искупить нанесённую им самим обиду. Конечно, это предрассудок и, может быть, правы те, кто назовёт его варварским. Но он составляет неотъемлемую принадлежность общества, и человек чести, за коего я с несомненностью почитал Шмита, не может исключить себя из общепринятых правил. На другой день с рассветом я отправился к швейцарцу и застал его ещё в постели. Он встретил меня такими словами:
— Вы, конечно, явились с вызовом от д'Аше. Я готов сделать ему удовольствие и обменяться несколькими выстрелами. Но прежде он должен вернуть мне украденные двадцать луидоров.
— Завтра утром вы получите их. Я буду на вашей стороне, а секундантом д'Аше согласился быть г-н де Пиэн.
Через два часа я встретился с де Пиэном, и мы назначили поединок на шесть часов утра в саду за полу-лье от города. С первыми лучами солнца швейцарец уже ждал меня у дверей своего дома, насвистывая пастушескую песенку. Мы отправились, и по дороге он сказал мне:
— До сих пор я всегда дрался с честными людьми, и мне будет тяжело отправить на тот свет шулера. Это дело, достойное палача.