Страница 86 из 88
мне в то время /186/ еще незнакомо, и я долго путался по его коридорам, пока достиг цели.
Мастерская Шевченко находилась рядом с академической церковью, это была просторная
светлая комната, выходившая окнами в сад. «Здравствуй, Тарас», — сказал я ему, увидевши
его за работой в белой блузе, с карандашом в руках. Шевченко выпучил на меня глаза и не
мог узнать меня. Напрасно я, все еще не называя себя по имени, припомнил ему
обстоятельство, которое, по-видимому, должно было навести его на догадку о том, кто пред
ним. «Вот же говорил ты, что свидимся и будем еще жить вместе в Петербурге, так и
сталось!» Это были слова его, произнесенные в III отделении в то время, как после очных
ставок, на которые нас сводили, мы возвращались в свои камеры. Но Шевченко и после того
не мог догадаться: раздумывая и разводя пальцами, сказал решительно, что не узнает и не
179
может вспомнить, кого перед собою видит. Должно быть, я значительно изменился за
одиннадцать лет разлуки с ним. Я наконец назвал себя. Шевченко сильно взволновался,
заплакал и принялся обнимать меня и целовать. Через несколько времени, посидевши и
поговоривши о нашей судьбе в долгие годы ссылки и “о том, как я отыскивал его в Нижнем,
где и узнал о его переселении в Петербург, мы отправились пешком в ресторан завтракать и
с тех пор несколько раз сходились то у него, то у меня, а чаще всего в ресторане Старо-
Палкина.
С сентября, когда в столицу возвращались с дач, с деревень и со всяких поездок, круг
знакомых стал для меня расширяться. Из близких, старых знакомых явились в то время в
город Белозерский и Шевченко; последнего видел я еще в мае, но потом он уехал в
Малороссию и возвратился к осени. По-прежнему стал он мне близким человеком. Хотя
после своего освобождения он вдавался в большое употребление вина, но это не вредило
никому, разве только его физическому здоровью. Напрасно г. Кулиш в последней своей
книге «История воссоединения Руси» презрительно обругал музу Шевченка «пьяною» и
риторически заметил, что тень поэта «на берегах Ахерона скорбит о своем прежнем
безумии». Муза Шевченка не принимала на себя ни разу печальных следствий,
расстраивавших телесный организм поэта; она всегда оставалась чистою, благородною,
любила народ, скорбела вместе с ним о его страданиях и никогда не грешила неправдою и
безнравственностию. Если упрекать Шевченка за то, за что его наказывало некогда
правительство, изрекшее потом ему прощение, то уж никак не г. Кулишу, который был
соучастником Шевченка и в одно с ним время подвергся наказанию от правительства, хотя и
в меньшей противу Шевченка степени.
Белозерский тогда уже делал предположение об издании журнала «Основа», надеясь на
материальную помощь, обещанную родственником его жены Н. И. Катениным.
В последних месяцах 1859 года я через посредство Шевченка познакомился с домом
покойного вице-президента Академии художеств графа Федора Петровича Толстого и нашел
там самый любезный прием. Трудно представить себе старика, более доброго, горячо
преданного искусству и неравнодушного к всему входящему в область умственного труда. В
то время он, хотя и старый, за /187/ 80 лет, но еще был бодр и свеж, и его дом был
постоянным местом соединения художников и литераторов.
Через несколько дней после события в костеле, 25 февраля, скончался Тарас
Григорьевич Шевченко. Смерть его была скоропостижная. Уже несколько месяцев страдал
он водянкою... Накануне его смерти я был у него утром; он отозвался, что чувствует себя
почти выздоровевшим, и показал мне купленные им золотые часы. Первый раз в жизни
завел он себе эту роскошь. Он жил в той же академической мастерской, о которой я говорил
выше. На другой день утром Тарас Григорьевич приказал сторожу поставить ему самовар и,
одевшись, стал сходить по лестнице с своей спальни, устроенной вверху над мастерской,
как лишился чувств и полетел со ступеней вниз. Оказалось по медицинскому осмотру, что
водянка бросилась ему к сердцу. Сторож поднял его и дал знать его приятелю, Михаилу
Матвеевичу Лазаревскому. Тело Шевченка лежало три дня в церкви Академии художеств. В
день погребения явилось большое стечение публики. Над усопшим говорились речи по-
русски, по-малорусски и по-польски. Я также произнес небольшое слово по-малорусски. Из
речей особенно обратила всеобщее внимание польская речь студента Хорошевского. «Ты не
любил нас, — говорил он, обращаясь к усопшему, — и ты имел право; если бы было иначе,
ты бы не был достоин той любви, которую заслужил, и той славы, которая ожидает тебя как
одного из величайших поэтов славянского мира». Гроб Шевченка несли студенты
университета на Смоленское кладбище. По возвращении с похорон, бывшие там малороссы
тотчас порешили испросить у правительства дозволение перевезти его тело в Малороссию,
чтобы похоронить так, как он сам назначал в одном из своих стихотворений...
В то время видно было большое сочувствие и уважение к таланту скончавшегося
украинского поэта. Большинство окружавших его гроб состояли из великоруссов, которые
180
относились к нему, как относились бы к Пушкину или Кольцову, если бы провожали в
могилу последних. В марте в университетском зале на литературном вечере, устроенном в
память Шевченка, я читал статью «Воспоминание о двух малярах», из которых один был
знакомый мне в юности крепостной человек, лишенный возможности, по поводу неволи,
развить данный ему от бога талант, а второй был недавно скончавшийся Шевченко. Статья
эта принята была публикой с восторгом и напечатана вслед за тем в «Основе». Бедный
Шевченко несколькими днями не дождался великого торжества всей Руси, о котором только
могла мечтать его долгострадавшая за народ муза: менее чем через неделю после его
погребения во всех церквах русской империи прозвучал высочайший манифест об
освобождении крестьян от крепостной зависимости.
Владимир Данилович Спасович — бывший профессор уголовного права, а потом
приобревший всеобщую известность адвокат. Знакомство мое с ним началось в 1857 году
весною, когда я ехал через Петербург за границу и оставался в Петербурге две или три
недели. Знакомство мое с ним совпало разом с целым кружком лиц из польской нации, и
потому, говоря о нем, придется сказать разом и о других. В бытность мою в Петербурге в
вышеозначенное время /188/ пришли ко мне три неизвестных лица, рекомендуясь от имени
моих знакомых Белозерского и Кулиша. Один был Желёховский, поэт, известный в польской
литературе под псевдонимом Антона Совы; другой — Сераковский, только что
освобожденный из тяжелой ссылки в Оренбургский баталион, где он сблизился с
Шевченком, с которым пришлось ему тянуть солдатскую лямку; третий — Спасович, тогда
только что поступавший в адъюнкты Петербургского университета. Они знали обо мне как о
человеке, пострадавшем за славянскую идею, и тотчас завели со мною о том беседу. Так как
я в то время был сильно проникнут идеею славянской взаимности во всех ее видах, то,
естественно, между нами наступило тотчас же самое дружеское сближение. Я способен был
увлекаться и верить, а потому, так сказать, влюбился во всех трех, тем более, что все они со
свойственною полякам любезностью рассыпались в самых нежных чувствах ко мне; все
трое были, однако, различны по характеру и приемам. Желеховский, человек лет около 30-
ти, изящно одетый, довольно красивый собою, с речью, исполненною чувства, имел такие
признаки, по которым человека можно назвать сахарным. Он тогда же начал с
одушевлением читать мне свои польские стихи, которые мне понравились, быть может,
подкупив меня своим содержанием, касавшимся любимой моей идеи. Другой —