Страница 81 из 88
того, в это время нередко видались мы у покойного графа Федора Петровича Толстого. Как
покойный граф, престарелый художник, так и его супруга и все семейство очень ласкали
Шевченка и любили его, столько же высоко ценя его двойной талант — художника и поэта,
сколько и его прекрасную, чистую душу, просвечивавшуюся во всех его речах и поступках .
Весною 1860 года перебралась в Петербург моя покойная мать, и мы наняли квартиру в
9-й линии Васильевского острова. Теперь я стал жить недалеко от Шевченка,
продолжавшего оставаться в своей мастерской в Академии художеств. Он приходил ко мне
каждую неделю по вторникам, когда у меня был назначен один вечер в неделю для приема
знакомых, но иногда заходил и в другие дни. Осенью того же года Тарас Григорьевич стал
бывать у меня реже. Поводом к этому, как оказалось после, было то, что он намеревался
жениться, и время его поглощалось на ознакомление с избранною особою. Но он почему-то
от меня как будто скрывал свое намерение, и я слыхал о нем от других, как равно услыхал,
что его план жениться — расстроился. Тогда встретил я Тараса Григорьевича, давно уже
перед тем у меня не бывавшего, в Большом театре на представлении «Вильгельма Телля», а
он, замечу мимоходом, чрезвычайно любил эту оперу и приходил в детский восторг от
пения Тамберлика и де Бассини, имея привычку при этом восклицать по-малорусски:
«Матері його сто копанок чортів, як же славно!» (Черт побери, как хорошо!) — «Чи ти,
Тарасе, справді женишся?» — спросил я его. «Мабуть (верно), оженюсь тоді, як і ти!» —
отвечал Шевченко. С того вечера опять стал Тарас Григорьевич навещать меня, но о своих
романтических похождениях не говорил ни слова. В конце декабря 1860-го, а может быть —
в январе 1861 года (наверное не припомню), Шевченко явился ко мне во вторник вместе с
Павлом Ивановичем Якушкиным, известным собирателем народных великорусских песен.
[Оба были пьяны до безобразия, особенно Якушкин; Шевченко все-таки держал себя
приличнее. Отведя его в сторону, я ему заметил, указавши на многих гостей у меня, что о
нем будут распространяться дурные слухи. Это был, однако, первый и последний раз, когда
я увидал Шевченка положительно пьяным. Кто знает, может быть, причину тому надобно
искать в той сердечной трагедии, которая с ним недавно перед тем разыгралась и которой
касаться я не считаю себя в праве, так как знаю о ней мало и то по неясным слухам, но сам
он до конца своей жизни мне о том не говорил ничего. Как бы то ни было, видевши
Шевченка пьяным только один раз, но видевши его много раз пьющим, я остаюсь при том
убеждении, что слухи о его порочной преданности пьянству произошли от его многопития,
невредившаго, однако, его духовным силам, и во всяком случае неправы те, которые,
благоговевши при жизни поэта пред его музою чуть не до идолопоклонства, после смерти
Шевченка стали презрительно называть эту музу пьяною.]
Не могу теперь припомнить, был ли еще хоть раз у меня Тарас Григорьевич после
прихода его ко мне с Якушкиным, или то было последнее его посещение. Несомненно
помню, что скоро после того он заболел или, правильнее сказать, усилилась и приняла
острый характер болезнь, которая уже прежде подрывала его здоровье. В феврале 1861 года
я отправился к нему узнать о состоянии его здоровья. Он сидел за столом, кругом него были
неоконченные работы. Он сказал, что его здоровье значительно поправляется и на будущей
неделе он непременно придет ко мне. Между прочим, тогда показал он мне золотые часы,
недавно им купленные. То были первые часы, которые он готовился носить: до тех пор
170
скудость средств не дозволяла ему думать о такой роскоши. Тарас Григорьевич относился к
этим часам с каким-то детским удовольствием. Я про-/177/стился с ним, взявши с него
обещание прийти ко мне на будущей неделе, а если не будет в силах, то уведомить меня, и я
сам приду к нему. Это было в пятницу. В следующее за тем воскресенье его не стало.
Обстоятельства его кончины и погребения подробно были рассказаны в «Основе» в оное
время. Мой взгляд на Шевченка как на поэта был уже выражен отчасти в «Основе», отчасти
же в книге Гербеля «Поэзия славян».
В заключение сообщу следующее и при том такое, что для большинства почитателей
памяти поэта остается до сих пор совершенно неизвестным. Уже после его кончины
сообщены были мне его сочинения, собственноручно писанные по-русски. Из них можно
видеть, что Тарас Григорьевич никак не может подвергаться подозрениям в крайней
исключительности, доводящей любовь к своей местной родине до нерасположения к
остальному русскому отечеству, а в этом, как известно, обвиняли писавших народною речью
малодумающие ревнители общерусского единства. Тарас Григорьевич любил русский язык,
сам, как оказывается, писал на нем и желал печатать написанное, но не решался на это по
скромности, не надеясь на достаточное знание русского языка и на достаточность
собственного образования, так как судьба для него с колыбели до гроба была злою,
жестокою мачехою и всю жизнь постоянно то тем, то другим ставила его в невозможность
расширить умственный свой горизонт, сообразно его блестящим способностям. В числе
оставшихся после него русских сочинений, есть несколько рассказов или повестей с тем
самым содержанием, которое встречаем в нескольких его малорусских стихотворениях
большого размера, вошедших в собрание сочинений Шевченка, изданное под названием
«Кобзарь». Внимание читавших «Кобзарь», конечно, останавливалось на прекрасной поэме
«Наймичка», где изображается мать, которая, подбросив богатым хозяевам своего ребенка,
потом нанимается у этих хозяев работницею, сходится с ними и сживается до того, что уже
как будто сама принадлежит к их семье, с нежнейшею материнскою любовью заботится о
своем сыне, живущем у хозяев в качестве их собственного родного сына, оставляя его в
полном неведении относительно себя, и открывает ему тайну только перед своею смертию.
Между русскими писаниями Шевченка мы встретили рассказ того же содержания, с
некоторыми, однако, частностями, которых нет в малорусском произведении, и с
превосходно изображенными чертами народного быта и жизни. Повесть эта так хорошо
написана, что если бы напечатана была до появления в свете ее малорусской стихотворной
редакции, то была бы приветствована публикою как выходящее из ряду явление. Точно так
же видели мы в бумагах покойного поэта две повести: «Княгиня» и «Варнак», такого же
содержания, как и стихотворения, напечатанные по-малорусски в «Кобзаре» под теми же
названиями. Видно, Шевченко иногда на одну тему писал и по-малороссийски стихами, и
по-русски прозою. Затем, в бумагах его оказались: 1) «Близнецы» — рассказ из быта
малорусских помещиков средней руки последней половины XVIII века, где, между прочим,
замечательно живо и интересно, кроме других черт местной жизни, представлены приемы
воспитания. 2) «Музыкант», где изображена судьба крепостного человека у знатного
малороссийского барина: этот человек с необыкновенными способностями к музыке, но
терпит от пут крепостной зависимости /178/ до того, что из Петербурга в Малороссию
препровождается, по требованию нового господина, по этапу; однако при помощи
добродетельного немца Антона Карловича получает за деньги от помещика свободу и
женится на благородной девице, живущей у его благодетеля. 3) «Художник», где
представлен другой крепостной человек иной профессии, чем прежний, — живописец,
отданный мальчиком в маляры, спасенный благодетельным художником и выкупленный на
волю при посредстве знаменитого Брюллова. Очевидно, поэт, приступая к написанию