Страница 70 из 88
багровое небо и брызнуло пламенем по росистым травам. Оно еще не взошло в самую высь
и не осветило ярким светом омерзительную бездну панско-рабского и христианско-
языческого существования; оно еще только начинало светить сквозь поэтические слезы,
оросившие берега бездны жизни, и будто кровью обливало позлащенные короны драконов,
которые свысока взирали на эту бездну мракобесия — свое наследие.
Я слушал Шевченко и одновременно не мог не слышать его собрата; я то радовался, то
грустил, то вновь радовался и думал: «Один — дитя поколения, испорченного
привилегиями панства, уже навеки потерявшее способность совершенствоваться духовно.
Другой же — представитель нового поэтического поколения, тебя мы еще можем спасти от
мертвящего дыхания среды, что без боя уничтожает в человеке «сокровенного человека
сердца».
Сумей сохранить независимость духа своего, не поддайся влиянию тех, кто даже
благословением своим принижает высокую природу поэта до низменных идеалов своих; и
тогда ты наверняка станешь звездой первой величины, и воссияешь на небосклоне Украины,
России, Польши, всего славянского и культурного мира».
И правда, Шевченко в тот вечер был на вершине своего вдохновения. И жених большой
почитательницы таланта поэта засмотрелся, заслушался его пророческими речами, его
волшебными песнями и даже на миг забыл про «молодую княгиню».
«Молодой князь», благодарный поэту за то, что тот цветами своей души украсил его
счастье, не знал, как выразить свою благодарность, и попросил его быть «старшим
боярином» на своей свадьбе.
С удовольствием, а может быть, и тайной радостью, принял Шевченко эту просьбу. Ведь
на Украине нет никого, кто был бы ниже Кобзаря, но нет и никого, кто стоял бы выше. Он с
радостью братался с самым последним старцем-перебендей, но даже самого знатного
помещика не считал себе ровней. Сегодня, в наше время, сделать шафером поэта —
мужицкого сына — дело обычное среди украинских помещиков. Однако тридцать пять лет
тому назад это было неслыханно. Хуторской поэт уже однажды был шафером в этом доме, и
хотел быть им еще раз. На его выразительном, хотя и отмеченном печатью Бахуса, лице
заиграла обида, и он при первом же /152/ удобном случае дал волю своим чувствам, на что
гости только плечами пожали. Не знаю, заметил ли это Шевченко, так как «молодой князь»
сразу увез «старшего боярина» к своей молодой княгине.
147
V
Там знали Шевченко по его произведениям и еще по присущей ему манере разговора —
то шутливой, то серьезной и грустной. Никто еще не знал, что он, кроме того, и
удивительный, пожалуй, один из лучших исполнителей народных песен на всей Украине, на
обоих днепровских берегах, да и сам я не думал, что услышу что-то новое, чего еще не
слыхал в гостях у хуторского поэта, где обычно голоса пьяных гостей заглушали трезвые.
Его талант проявился в тот же вечер. В те времена мало кто из украинских помещиков
умел говорить на родном языке, и сам Шевченко в гостях у панов почти всегда говорил по-
русски. Если же он находил среди своих земляков очень близкого себе по духу человека,
который так же, как и он сам, оторвался от родного берега и глубоко погряз в московщине,
он забывал о посторонних и из обычного собеседника становился украинским златоустом.
Таким человеком на все время свадебного празденства стала для него «молодая
княгиня». Она заговорила с ним по-украински, и поэт к великой радости своей увидел, что
она не чурается родного слова. Тогда Шевченко начал допытываться, какие украинские
песни она знает. Репертуар «молодой княгини» оказался обширным и очень порадовал
«старшего боярина», а когда она продемонстрировала свой голос и текст песен, Шевченко
похвалил ее на свой лад: он начал для нее петь и сделал это совершенно непринужденно,
как сказал об этом один из его собратьев по перу:
Ich singe, wie der Vogel singt...*
* Пою я, словно птичка (нем.).
Заложив руки за спину, он стал ходить по залу, будто по саду, и запел:
Ой зійди, зійди,
Ти зіронько та вечірняя;
Ой вийди, вийди,
Дівчинонько моя вірная...
В этом, издавна уважаемом доме, было в тот вечер много гостей. Будто шмели, гудели
они и, как воробьи, щебетали по всем углам дома. Но лишь услышали пение Шевченко, все
вдруг смолкли и будто остался один он под вечерним небом, выкликая свою верную
дивчиноньку.
В тот вечер Шевченко пел, как в молодости, я никогда не слышал равного его пению ни
на Украине, ни в столицах. Смолкли разговоры и молодых и старых гостей. Изо всех комнат
сошлись они в залу, будто в церковь. Нам соловей пел песню за песней, будто пел он на
тенистом лугу, среди калины красной, а не зимой в доме, полном народу. Как только он
умолк, его снова умоляли петь, и он пел и пел на радость людям, и более всего на радость
самому себе. Ты спро-/153/сишь, отчего это развеселился наш поэт страданий и печали, что
общего нашел он с земляками-отщепенцами, почему вступил в живую беседу с теми, к кому
обращается в своем послании к мертвым, и живым, и неродившимся с такими словами:
148
Умийтеся! Образ божий
Багном не скверніте;
Не дуріте дітей ваших,
Що вони на світі
На те тілько, щоб панувать...
Чужое счастье воодушевило поэта, и он своим талантом превратил свадьбу поклонницы
его великого дарования в национальную оперу, которую, пожалуй, еще нескоро услышат на
Украине. Но больше всех на свадьбе была счастлива своим тайным подвигом «молодая
княгиня».
Прощаясь с Шевченко, она подарила ему на память еще одну драгоценность, самую
дорогую из всего, что у нее было: свой венчальный цветок. Этим подарком, сделанным ото
всей души, она отметила и приветствовала его грядущее величие, которого так горячо
желала для счастья Украины.
Здесь кончается веселие и начинается тризна. Тризна по провозвестнику и главному
герою истинной (не той, которой добивались казаки) свободы Украины; готовилось
событие, которого желали самые заклятые враги украинского народа.
VI
В начале 1847 года, приехав в Киев, я прослышал краем уха, что мои братья во Христе,
объединились в братство Кирилла и Мефодия, выработали свой устав и даже имеют свой
особый знак — литой перстень из железа, с буквами К. М. Один из членов этого святого
братства собирался ехать в славянские страны, чтобы в Праге и других центрах славянской
науки изучать славянские языки, а вернувшись, занять кафедру в одном из украинских
всеучилищ. Я не собирался застревать в Германии, хотя и направлялся туда с письмом
Плетнева к Жуковскому. Незадолго до этого умер известный академик — славист Прейс, а о
Срезневском, который занял его пост позднее, еще не было слышно. Академия наук послала
меня пополнить мое славянское образование, чтобы, вернувшись, я смог одновременно
стать и адъюнктом Академии, и преподавателем университета. И мы договорились с этим
членом братства ехать за границу вместе. Я стал допытываться у него: верны ли слухи
относительно святого братства.
Мой будущий попутчик, беспечно засмеявшись, ответил мне, что это была всего лишь
ребяческая забава, и, опомнившись, они этот устав давно сожгли, а перстни побросали в
воду.
Позже я узнал, что это была всего лишь приготовленная, специально для меня и
Шевченко, отговорка, на случай, если мы что-то проведаем об их политическом обществе.
Как я узнал позднее, в уставе среди прочих мудреных замыслов было сказано, что украинцы
должны объединиться в одну Славянскую федерацию под протекторатом всероссийского
императора, а если бы русский император на это не согласился, искать иное решение. /154/