Страница 56 из 88
Шевченко не на шутку задумывался, рисовал ее головку и несколько раз сочинял стихи. Я
всегда был рад, когда кто-нибудь ему нравился: благородная натура эта делалась еще
художественнее, и он работал тогда с большим рвением. Скоро, однако же, он разочаровался
относительно красавицы. Пригласила она как-то его утром прочесть ей одну поэму и
сказала, что у нее никого не будет, что она желала бы одна насладиться чтением. Тарас
Григорьевич исполнил ее желание. Шел он к ней с каким-то трепетом. Но какая же
встретила его картина? В уютной гостиной красавица сидела на диване, окруженная
студентом, гусаром и толстейшим генералом, тремя отъявленными своими обожателями, и
искусно маневрировала по-своему, обманывая всех троих, то лаская поочередно надеждой,
то приводя в отчаяние. Поэт смутился, и как прелестная хозяйка ни атаковала его
любезностью — он ушел с твердым намерением никогда не посещать красавицы и сдержал
свое слово.
Вот стихотворение, написанное по этому случаю:
Не журюсь я, а не спиться
116
Часом до півночі,
Усе світять ті блискучі
Твої чорні очі.
Мов говорять тихесенько:
«Хоч, небоже, раю?
Він у мене тут у серці»,
А серця немає,
Й не було його ніколи,
Тільки шматок м’яса...
Нащо ж хороше і пишно
Так ти розцвілася?
Не журюся, а не спиться
Часом і до світа,
Усе думка побиває,
Як би так прожити,
Щоб ніколи такі очі
Серця не вразили.
Еще я помню одно увлечение в Киеве. Рисуя Лавру и ее подробности, он познакомился с
приезжим семейством богомольцев, в котором была очень хорошенькая молодая девушка.
По вечерам Шевченко начал пропадать и не говорил, где просиживал до полуночи, и так как
у нас было в обычае не спрашивать друг у друга отчета, то я несколько дней не знал, что
поэт увлекается. На живописной дикой тропинке, ведшей из царского сада на Подол прямо
чрез скалистый берег, я однажды нечаянно увидел Тараса Григорьевича в незнакомом
обществе, состоявшем из двух старух, нескольких детей и хорошенькой девушки.
Последняя откинула вуаль. Раскрасневшееся личико ее, окаймленное светлыми волосами,
было замечательно. Смеясь чистым, почти детским смехом, она слушала Тараса
Григорьевича, который, спускаясь рядом с нею, рассказывал ей, должно быть, что-нибудь
забавное. Я подымался в гору. Тарас Григорьевич только спросил меня, куда я иду, и сказал,
что провожает знакомых в Братский монастырь. На третий день он был очень скучен и
признался мне в своем увлечении. Незнакомое мне семейство уехало уже в деревню.
Девушка эта была за кого-то сговорена, и в сентябре назначили свадьбу. Он любил женщин
живого характера; по его мнению, женщине были необходимы пыл и страсть — «щоб під
нею земля горіла на три сажні».
Погибшие, но милые созданья в то время не увлекали Шевченко; у него были на этот
счет свои оригинальные понятия. Он не находил никакого удовольствия посещать веселые
приюты продажных граций, хотя никогда не казнил их презрительным словом. Он был
слишком гуманен и на слабости смотрел снисходительно, стараясь в самой грязи найти хоть
крупинку золота. На продажную любовь, /122/ на женщину, отдававшуюся страсти, он
говорил, «можно махнуть рукою»; но тайный разврат, какими бы цветами ни прикрывался,
всегда возбуждал в душе его неодолимое отвращение.
Гуманность его проявлялась в каждом действии, в каждом движении; на животных даже
простиралась у него ласкающая нежность. Не раз защищал он котят и щенков против
злостных намерений уличных мальчишек, а птичек, привязанных на сворке, покупал иногда
у детей и выпускал на свободу. Мы жили близко базара, и я помню, как, бывало, утешается
он и зовет меня к окну, когда какая-нибудь собачонка, утащив кусок хлеба или баранок,
боязливо пробиралась под забором. Одна возмутительная сцена чуть не стоила нам дорого.
В Киеве в то время полицейские служители, имевшие обязанность бить собак, называемые
по-местному гицелями, отправляли свое ремесло публично, среди бела дня, на
многочисленном базаре. Они ходили вооруженные длинною палкой с железным крючком на
конце и другой короткой дубиной (добивач). Поймав животное крючком, они оканчивали его
117
дубиной и иногда долго мучили животное. Проходя на «Козье болото», мы как-то раз
попали на подобную сцену. Гицель схватил большую собаку за ребро и, не совсем убив ее,
тащил полуживую между городом. Тарас Григорьевич вышел из себя и упрекнул живодера.
Гицель ответил грубо и тут же начал тиранить собаку, которая визжала раздирающим
образом... Шевченко выхватил у него дубину. . Полтинник, однако же, уладил дело; гицель
одним ловким ударом добил животное, но Тарас Григорьевич долго не мог прийти в себя от
волнения...
К этой же эпохе относится наше знакомство с г. Аскоченским, ныне редактором
слишком известной «Домашней беседы», а тогда экс-профессором духовной академии,
воспитателем генерал-губернаторского племянника и поэтом: так по крайней мере
некоторые называли его в Киеве. Редактор «Домашней беседы» не обнаруживал тогда
духовной нетерпимости и не предавал еще анафеме всего светского и современного, как
делает это в настоящее время, но, настроив лиру свою на элегический тон, бряцал по ней
весьма чувствительные песни. Сей муж, карающий сурово все живое и мыслящее,
смотрящий на произведения искусств сквозь мутные очки средневекового аскетизма, горячо
вступающийся за юродивого Ивана Яковлевича, читал нам свои стихотворения,
выражавшие живые страсти и, надо отдать ему справедливость, не обнаруживал
стремления, которое могло бы отличить в нем будущего редактора издания, делающего
стыд, не говорю уже литературе, но даже печатному станку, передающему его на бумагу. Я
упомянул об этом потому, что, свидевшись после долгой разлуки, Тарас Григорьевич с
удивлением сказал мне: «А знаешь ты, що «Домашнюю беседу» видае той самий
Аскоченський, которого ми знали у Киеві? Чи можна буде надіятись!»
Под конец нашего пребывания в Киеве Шевченко одно время вздумал было учиться по-
французски и, вероятно, при громадных способностях не замедлил бы успеть в своем
предприятии, но после охладел, и об этом не было помину.
Неожиданно мне пришлось уехать домой. Когда я объявил Шевченко, что карман мой в
жалком состоянии, он достал денег, дал мне на дорогу и выпроводил до Днепра. Прощаясь с
ним на мосту, я не знал, что расстаемся надолго... Мы свиделись ровно через
четырна-/123/дцать лет в сентябре прошлого года, по моем возвращении из путешествия по
югу России. Войдя в мастерскую Тараса Григорьевича в Академии, я застал его за работой:
он гравировал. На вопрос мой, узнает ли меня, Шевченко отвечал отрицательно, но сказал,
что по голосу, кажется, не ошибся и назвал меня по имени. Я бросился было обнять его, но
он заметил по-русски:
— Не подходите — здесь вредные кислоты. Садитесь.
Минута эта была для меня чрезвычайно тягостная. Тарас Григорьевич постарел, лицо
изменилось, но в глазах его блестел тот же тихий свет мысли и чувства, какого я не мог
забыть после долгой разлуки. Мы поговорили немного...
Вскоре встретился я с ним у В. М. Белозерского. Шевченко подошел ко мне, сказал
несколько слов и после на все мои вопросы отвечал лаконически, говоря мне «вы», что и
меня заставило обратиться к этому же местоимению. Я считал все конченым между нами,
но как ни тяжело было мне подобное состояние, я дал себе слово избегать даже тени
навязчивости. Через неделю встретились мы снова у Белозерского. Поздоровавшись, мы все
время беседовали в разных кружках. По странному случаю уходили мы вместе и очутились