Страница 28 из 88
Петербург, чтобы не последовать за Безлюдным, и переселился в болотный Нежин учителем
уездного училища на 4 рубля серебром месячного жалованья. Узнав о моем отъезде, Тарас
пришел ко мне прощаться. Он чувствовал себя виноватым передо мною, принял братское
участие в моем бедственном положении, и мы простились с ним как добрые приятели и
земляки, как будто между нами ничего и не было.
В 1846 году я виделся с ним в Нежине и журил его уже не за то, что он занимается
поэзиею за счет живописи, а за то, что печатает такие плохие стихи, как „Тризна“...»
Из всего того, что передал мне Сошенко о первых годах жизни Шевченка после выпуска
его на волю, можно вывести одно заключение, что у поэта нашего закружилась голова от
неимоверно быстрого Перехода с чердака грубого мужика-маляра в великолепную
мастерскую величайшего живописца нашего века. «Самому теперь не верится, — пишет он
в своем дневнике, — а действительно так было. Я из грязного чердака, я — ничтожный
замарашка — на крыльях перелетел в волшебные залы Академии художеств!»
Светские удовольствия и артистические кутежи, от которых удерживал Сошенко Тараса,
но от которых не мог воздержаться и сам великий учитель его, идол академической
молодежи Брюллов, оставили следы...
«„Зачем пьют, зачем кутят наши даровитые люди?“ Человек с умом и с душою такого
наглого вопроса не предложит. Кабы не было тяжело, так не стали бы пить... Есть люди,
которые не умеют делать уступок: им подавай или все, или ничего; при первой разбитой
надежде они бросают все и с каким-то злобным наслаждением разбивают об дорогу и свой
идеал, и свои стремления, и молодость, и силы, и жизнь» *.
* Статья г. Писарева, помещенная в «Русском слове» за ноябрь 1861 г.
Но не так думает завистливая бездарность и пошлое высокомерие людей, не
признающих над собой ничьего нравственного превосходства и бросающих из-за угла
каменьями в пророков земли своей. Не понимая глубокого смысла их вдохновенных речей,
провозглашающих народу «любви и правды чистые ученья», люди карьеры и денег, эти
бездушные фарисеи, эти продажные блюстители народных нравов, забывают ту простую
истину, что у всякого человека есть недостатки: почему же не быть им и у нашего
Шевченка? Они не знают того, что у таких исключительных личностей, у таких огненных
натур все громадно, необыкновенно, что их нельзя мерять на свой аршин. Замечая лишь
одни недостатки и не будучи в состоянии возвыситься до понимания высоких совершенств
необыкновенного человека, они стараются уравнять его личность с собою, очернить его
память, забросать грязью его могилу. . Но это им плохо удается: справедливо заслуженная
слава Шевченка вырывается чи-/65/стою и светлою из их грязных рук и проникает во все
слои общества, даже в простой народ, который так был любим поэтом, как не полюбить им
ничего в мире... Большей славы Шевченко не желал... Да и может ли быть большая слава?..
57
II
Письма Т. Г. Шевченка к Варфоломею Григорьевичу Шевченку принадлежат к
последним двум годам страдальческой жизни поэта, когда он после долгих испытаний,
посланных ему в удел судьбою, измученный душою и телом, не прельщаясь более славою и
чувствуя в себе упадок творчества, хотел найти для себя после бурного плавания по
житейскому морю убогую пристань на берегу Днепра староденного, вдали от света и
шумной жизни столичной, посреди любимого им народа_
В письмах этих виден весь Тарас, каким мы его знаем в частной, домашней жизни: та же
теплая доброта души, та же горячая привязанность к родным и друзьям, то же непонимание
самых обыкновенных житейских истин и та же правдивость и прямота характера. Проходя в
жизни своей по разным мытарствам, он не заразился изворотливостью и лукавством
окружающей его среды и остался в этом отношении чист, как голубь. Испытав все
превратности судьбы, находясь под влиянием самой разнообразной обстановки, он не
утратил ни одной черты народного типа, как будто он всю жизнь свою провел «під убогою
батьківською стріхою».
Понятна после этого та странность, над которою немало потрунили его знакомые, что он
хотел непременно жениться на простой крестьянке: «Щоб була сирота, наймичка і
крепачка». Не правда ли, странно? А вот что отвечает на это Тарас:
«Я по плоті і духу син і рідний брат нашого безталанного народу, то як же таки себе
поєднать з [собачою] панською кров’ю? Та й що та панночка одукована робитиме в моїй
мужицькій хаті?»
Весною 1859 года Тарас вырвался из столицы и посетил свое родное село. С братьями
он оставался недолго по разным причинам. Ярина рассказывала Сошенку о свидании своем
с Тарасом следующее:
«Була я на городі — полола. Дивлюсь — біжить моя дівчинка: «Мамо, мамо, вас якийсь
Тарас гукає». «Скажи, — каже, — матері, що до неї Тарас прийшов». — «Який Тарас?» А
сама і з місця не зоступлю. Аж ось і сам він іде. «Здрастуй, сестро!..» Я вже й не знаю, що
зо мною було. От ми сіли гарненько під грушею; він, сердешний, положив голову на мої
коліна та все просить мене, щоб я йому розказувала про своє життя гіркеє. От я йому й
розказую, а він, покійник, слухає та все додає: «Еге ж! так, сестро, так!» Наплакалась я
доволі, аж покіль не доказала до кінця — як мій чоловік умер... Він, сердешний, встав,
подивився на небо, перехрестивсь та й сказав: «Слава ж тобі господи! Молись, сестро: і я
вільний, і ти вільна...» *
* Поэт намекает здесь на горькое житье Ирины с мужем, маляром и пьяницею, по смерти которого
жизнь ее сделалась сносною.
Прощаясь с сестрой, Тарас не мог ей уделить больше рублевой бумажки... /66/
Между посмертными произведениями Шевченка сохранилось одно небольшое
стихотворение, посвященное памяти сестры Ярины. Оно написано 20 июля 1859 года в
Черкассах, куда поэт прибыл благодаря содействию станового пристава Д...го, мечтавшего
за свой великодушный подвиг получить орден... Из Черкасс, отправляясь в Киев, прислал
Тарас это стихотворение своему брату на маленьком лоскутке бумаги (подлинная рукопись
его хранится у меня):
Минаючи убогі села
Понаддніпрянські невеселі,
Я думав: «Де ж я прихилюсь?
58
І де подінуся на світі?»
І сниться сон мені: дивлюсь,
В садочку, квітами повита,
На пригорі собі стоїть,
Неначе дівчина, хатина,
Дніпро геть-геть собі розкинувсь!
Сіяє батько та горить!
Дивлюсь, у темному садочку,
Під вишнею у холодочку,
Моя єдиная сестра!
Многострадалиця святая!
Неначе в раї, спочиває
Та з-за широкого Дніпра
Мене, небога, виглядає.
І їй здається — виринає
З-за хвилі човен, допливá...
І в хвилі човен порина.
«Мій братику! моя ти доле!»
І ми прокинулися. Ти...
На панщині, а я в неволі!..
Отак нам довелося йти
Ще змалечку колючу ниву!
Молися, сестро! будем живі,
То бог поможе перейти.
Посетив свое родимое село и найдя своих родных в нескончаемых трудах, бедности и
неволе, Тарас Григорьевич искал приюта растерзанной душе своей у дальнего родственника
— Варфоломея Григорьевича Шевченка, сестра которого замужем за родным братом поэта
Осипом: в Корсуне прогостил он около двух месяцев. Расставшись еще в роковом 1847 году,
друзья не виделись в течение 12 лет. Было, казалось, о чем поговорить. Но Тарас вообще не
любил ни с кем говорить о своем прошедшем, хотя и многое мог бы рассказать здесь, на
досуге, и притом такому близкому челов ку, как Варфоломей Григорьевич. Предметом
беседы их было большею частию устройство будущего жилища поэта где-нибудь над
Днепром, неподалеку от Корсуня. Около половины июля 1859 г. они расстались.