Страница 4 из 14
Ладони у нее вспотели, и она вытерла их о полу куртки, мысленно прося прощения у Господа. На что только не пойдет мать ради своего родного дитяти.
Сады в Черном Логе почти осыпались. Ветер сбивал с ветвей последнее золото. Только зимние яблоки алели на голых деревьях да пунцовые гроздья рябины. С неба лилась пронзительная синева, солнце купалось в разноцветной от палой листвы речке. От этакой красоты аж дух захватывало и казалось, что есть в жизни и любовь, и счастье, и покой…
Федотовна вздрогнула, когда перед ней словно из-под земли выросла хозяйка коттеджа. На самом деле Глория не подкрадывалась и не собиралась пугать и без того напуганную просительницу. Просто та глубоко задумалась.
– Вот то, что вам нужно, – сказала она, раскрывая ладонь, на которой сразу засветилась в солнечных лучах волшебная горошина. – А как поступить с камешком, вам известно. Повторять не стану.
– Я ничего не напутала? – зачарованно уставившись на горошину, осведомилась Федотовна.
– Ничего. Только лучше, чтобы человек по собственной воле от пьянства отказался. Не от водки, – подчеркнула Глория, – а от чрезмерного ее употребления. Вы меня поняли?
– Сам Пашка нипочем не откажется, – забормотала просительница, осторожно завязывая камешек в чистый носовой платок, извлеченный из-за пазухи. – Он завзятый. С детства такой был. Ни в чем меры не знает! Едва техникум закончил, на заработки подался. Сначала в Москву, потом в Тюмень ездил, потом еще куда-то. Прикатит домой, как снег на голову, пьет, гуляет, сорит деньгами-то… нет чтобы матери сарай починить, крышу поправить…
Глория ее не слушала, думая о том, что насилие над человеком даже с благой целью – не самое правильное воздействие. И последствия такого воздействия могут быть непредсказуемы…
Москва
Бывшие одноклассники вышли из ресторана. Лавров – сытый и довольный, Рафик – взъерошенный и смущенный. Он понимал, что не сумел убедить школьного товарища в серьезности своих подозрений. Тот обещал разобраться, но с изрядной долей скепсиса. Творческие люди-де впечатлительны, им всякое померещиться может.
– Не так страшен черт, как его малюют, – на ходу бросил Лавров, направляясь к черному внедорожнику на парковке.
– Твой? – спросил Грачев, глядя на сверкающий «фольксваген-туарег».
– Служебный, – уклончиво ответил Роман. – Тебя подвезти?
– Нет, спасибо… то есть да, да! – спохватился художник. – Если ты не занят, я бы попросил…
– Я на работе. Но могу уделить тебе еще час. У меня шеф вредный. Трезвонит каждую минуту и требует отчета, где я нахожусь, что делаю. Вот, слышишь?
Сигнал мобильника подтвердил его слова. Лавров сбросил звонок и повернулся к Рафику.
– Садись, горе луковое. Куда везти-то?
– В мастерскую… если тебе не трудно.
По дороге художник молчал, и Лавров мог без помех обдумывать его историю. Со слов Рафика выходило, что Артынов вступил в сговор с дьяволом и тот наделил его сатанинской гениальностью, которой раньше и в помине не было. Естественно, не бескорыстно, а взамен на душу. Теперь картины Артынова изумляют чудесной игрой красок и поразительной живостью. Казалось, люди, изображенные на полотнах, вот-вот задышат, в их жилах побежит кровь, а волосы зашевелятся от ветра.
Такое мастерство снискало Артынову быструю славу, и он начал брать за портреты приличные деньги. Раз от разу ставка, назначенная им за свою работу, существенно возрастала, но клиентов не убавлялось. Вдобавок ко всему Артынов начал запирать дверь мастерской на ключ, чего раньше никогда не делал.
«Каждый живописец мечтает о собственной «Джоконде», – разоткровенничался Грачев. – Шедевре, который останется после него в веках и будет восхищать потомков. Похоже, Артынов ищет натурщицу, способную стать моделью для его «Джоконды». Вообще-то он бесстыжий плагиатор!»
«Как это? – удивился бывший опер. – Он что, копирует чужие полотна?»
«Почти. Артынов берет за основу известную, знаменитую картину и повторяет ее в деталях, но с другой натурщицей. Его любимый художник – Боттичелли. Видел «Рождение Венеры?»
«Ну видел, – с трудом припомнил Лавров. – Репродукцию. И что?»
«А то, что Артынов вместо боттичеллиевской Венеры пишет другую женщину – в том же окружении, в той же позе, в тех же красках, – но с другой фигурой и другим лицом. Публика в восторге!»
«Разве это плагиат?»
«Формально не придерешься, – признал Рафик. – Каждый волен писать то, что в голову взбредет. Выставлять такое уважающие себя галереи не станут, но публика млеет от восхищения. Состоятельные поклонники таланта Артынова наперебой предлагают устроить выставку в принадлежащем им помещении, но Сема крутит носом. Представляешь, как обнаглел?»
– Здесь сверни налево, – донеслось до Лаврова, и он включился. – Потом направо, в переулок, – подсказывал художник. – Вон тот дом с лепниной. Там мы и ютимся под кровлей, аки голуби. Вернее, Артынов уже не голубь… он орел. Кондор!
Роман притормозил, втиснулся между маршруткой и «шевроле», высадил Грачева, вышел сам и поднял голову, вглядываясь в темные мансардные окошки наверху дома. Синее небо, облитые солнцем полуголые тополя во дворе, деревянные лавочки – мирный городской пейзаж не предвещал ничего зловещего.
– Артынов мог бы себе мастерскую покруче оборудовать, – объяснял Рафик. – Только он суеверный. Здесь у него поперло, и он боится спугнуть удачу. Знаешь, когда прет — нельзя ничего менять.
– Да?
Подобная концепция казалась Лаврову сомнительной, но он кивнул, чтобы не обижать школьного друга.
– Зайдешь? – с надеждой спросил Рафик. – Я тебе картины покажу. Ты ведь моих работ ни разу не видел?
Бывший опер пожал плечами. Ему не хотелось тащиться наверх, но он понимал, что Грачев не отстанет. Не сегодня, так завтра придется сюда наведаться. Лучше не оттягивать. При всей своей безалаберности Рафик умел быть настойчивым.
– Ладно, пошли.
Художник воспрянул духом и чуть ли не вприпрыжку направился к парадному. Если Ромка сразу не отказал, значит, уже не откажет. Разберется, что за чертовщина творится с Артыновым. Может, удастся уберечь Алину от рокового шага и спасти ей жизнь.
– Артынов у себя? – спросил товарищ, поднимаясь по выщербленным ступеням.
Дом явно нуждался в ремонте. Скорее всего, жителей выселят, а здание продадут инвестору, который приведет его в порядок.
– Семы сегодня нет, – радостно сообщил Рафик. – И завтра не будет. У него ангина. Температура под сорок, дома лежит, лечится. Потому я тебя и пригласил, что нам никто не помешает.
«Как пить дать, поведет меня в мастерскую коллеги по кисти, – подумал Лавров, слыша пыхтение художника. – Небось давно руки чешутся заглянуть, чем таким особенным занимается везунчик Артынов, что в краски подмешивает. Не кровь ли человеческую, как Парфюмер добавлял жидкость с запахом тела женщины в свои духи?»
– Может, он невинных младенцев убивает, – со скрытым сарказмом предположил Лавров. – И настаивает на их крови акварель… или эту, как ее… гуашь.
Рафик остановился и дернул его за рукав.
– Ты чего, Ром? Ты серьезно?
– Я по-другому не умею.
– Вообще-то Сема маслом пишет…
– В масляные краски тоже кровь добавляют, – тоном знатока заявил бывший опер.
Он решил отомстить Рафику за испорченный день. Было жалко потраченного впустую времени, и от шефа достанется на орехи. Начнет орать: где был? чего трубку не брал?!
Лавров терпеть не мог оправдываться и ненавидел, когда его вынуждали к этому.
– Пришли, – запыхавшись, сообщил художник у видавшей виды двери. – Вот наши хоромы. Прошу!
Он открыл дверь своим ключом и впустил товарища в мрачное помещение с пыльным дощатым полом и косым потолком, обшитым вагонкой.
– Это наш «холл», – пробормотал Рафик, показывая направо. – Вот моя мастерская. А вон та, слева, – Артынова. У нас тут творческий беспорядок. Извини.
Беспорядок – было мягко сказано. В этой мансарде не убирались лет десять, если не больше. Посреди «холла» стоял огромный глиняный горшок с землей, откуда торчал ствол давно засохшего комнатного растения. У стен теснились натянутые на подрамники холсты разной величины, замалеванные всякой всячиной и покрытые пылью и паутиной.