Кентерберийские рассказы

А чаще доступ к тайне преграждает».

       Вот чем я кончу: если бог всесильный,

На милости и на дары обильный,

Философам не хочет разрешить

Нас добыванью камня научить,—

Так, значит, — думаю я, так и надо.

И кто поддастся наущенью ада

И против воли господа пойдет,—

Тот в ад и сам, наверно, попадет.

Пускай до смерти будет волхвовать он,

Не сможет никогда счастливым стать он.

Хоть не сухим я вышел из воды,

Но бог меня избавил от беды

Еще лютейшей. Отягчен грехами,

В спасенье не отчаиваюсь. Amen.

ПРОЛОГ ЭКОНОМА

(пер. И. Кашкина)

От леса Блийн проехали мы прямо

Через селенье «Горбыли да ямы»

(Так Горблдаун паломники зовут).

И расшутился наш трактирщик тут:

«А ну, друзья, потянем дружно репку,[295]

Она в грязи, видать, застряла крепко.

Да разбудите же того лентяя,

Того пропойцу, олуха, слюнтяя,

Его любой сумеет вор украсть,

Когда поспать задумает он всласть.

Смотрите, как клюет наш повар носом,

Смотрите, как в седле сидит он косо.

И это повар лондонский? Позор!

Толкните в бок его. Какой бы вздор

Он нам ни рассказал, черед его.

Нам повара известно мастерство:

Рыгали мы не раз, обед откушав.

Эй, повар! Стыдно, друг. Проснись! Послушай!

Не рано ли с полудня отдыхать?

Иль ночью блохи не давали спать?

Иль с потаскушками ты колобродил?

Иль, может, пьян ты? При честном народе

Ты подбодрись, нельзя ж так раскисать».

       Весь бледный, повар стал тут бормотать:

«Ох, сэр хозяин! — мямлил он, икая,—

Такая малость… вот напасть какая…

Еще соснуть бы… не хочу вина…

И без того башка моя пьяна…»

       «Плоха надежда, — молвил эконом,—

Куда ему теперь! Лишь об одном

Он думать может, так давайте вам

Рассказывать сейчас я буду сам.

Смотрите-ка, лицом белей он мела

И выпучил глаза, как угорелый.

Потухли очи, еле дышит он,

И вкруг него весь воздух заражен

Зловоньем тяжким, это знак болезни.

Тебя жалеть? Ну нет! Да хоть ты тресни

От перепою, пьяница, чурбан!

Пусть лопнет твой луженный водкой жбан.

Чего зеваешь, рот вовсю разиня,

Закрой скорее пасть свою, разиня,

Не то влетит тебе в утробу бес.

Сиди ты смирно! Ну, куда полез?

Мутит тебя небось, вонючий боров,

И от вина, и от моих укоров.

Вы посмотрите на него, друзья,

Вот цель для лука или для копья.[296]

Его вспороть, как чучело с трухою,

Занятно было бы. Увы, с какою

Дубиною судьба связала нас!

Ну, что, дурак, с меня не сводишь глаз?

Ну хоть напился б ты «до обезьяны»,

А то ты, как баран иль боров пьяный».[297]

       Хоть повар ярости не мог сдержать,

Но не способен был он отвечать.

Не в силах выбраниться, с перепою

Он замотал тяжелою башкою.

Потом, как куль, с седла свалился в грязь.

Его встряхнули, со смеху давясь:

       «Эх, повар! Всадником быть захотел.

Сидел бы в кухне, в очаге вертел

И жарил дичь, а то полез туда же».

       Весь вымазанный, был свиньи он гаже,

Когда с трудом назад его в седло

Старанье общее приволокло.

И поднялись тут аханья да охи,

Ехидный смех и сожаленья вздохи.

       «Его, видать, упорно держит хмель! —

Сказал хозяин эконому. — Эль

Ему попался крепкий или слаб он,

Но только весь блевотиной закапан.

Перхает, кашляет, бормочет в нос,

А то еще проймет его понос.

Ему как будто стало много хуже,

Как бы ему не выкупаться в луже,

Тогда опять тащить придется нам

Его из грязи. Как гиппопотам,

Он грузен и тяжел. Пусть протрезвится.

С него рассказом нам не поживиться.

Ну, что ж. Рассказывай. Но чересчур уж

Ты строг к нему. Как сам набедокуришь

И счетец на провизию подашь

С надбавкой, что тогда? Обычай ваш

Я хорошо, мой друг, прекрасно знаю.

Так не пришлось тогда бы краснобаю

И повара подачкой подкупать,

Чтоб он обид не вздумал вспоминать».

       «Ну мыслимо ль злопамятство такое? —

Тут эконом сказал. — Да, коль не скроет

Моих уловок повар, я впросак

Могу попасть. Хотя он и дурак,

Я бы готов деньжат ему добавить,

Когда бы этим мог себя избавить

От неприятностей. Ведь я бранил

Его по-дружески. Я с ним шутил.

Да разве я такого молодца

Мог выбранить? Купил я тут винца

Хорошего и крепкого баклажку.

Вы видите, бедняге очень тяжко,

Со мной он не откажет разделить

Баклажку ту и мир восстановить.

Вы все свидетели, что мировую

Мы выпьем с ним, чтоб не браниться всуе».

       И впрямь к баклажке повар приложился,

Но он не в первый раз опохмелился

Уже в то утро, и вино не впрок

Ему пошло; испивши сколько мог,

Он благодарность промычал по-бычьи,

Тем примиренья выполнив обычай.

       Тут с хохотом трактирщик закричал:

«Смотрите, а ведь только что рычал,

Теперь я знаю, как мирить буянов,

Как врачевать любой обиды раны.

С собой в дорогу бочку буду брать —

Вином вражду и ссоры заливать.

Великий Бахус! Вот кому хвала!

Вот с кем ни скуки нет и нету зла.

Печаль и скорбь в веселье обращает,

Врагов мирит и жажду утоляет.

Но будет нам о пустяках болтать,

Сэр эконом, извольте начинать».

РАССКАЗ ЭКОНОМА[298]

(пер. И. Кашкина)

Жил Феб когда-то на земле средь нас,

Об этом в книгах старых есть рассказ.

Он был красавец рыцарь, весельчак.

Его стрелы боялся злобный враг.

Убил Питона он, когда тот змей

На солнце выполз из норы своей.

И много подвигов и славных дел

Он луком страшным совершить успел.

       Умел играть на лютне он, на лире,

И голоса во всем подлунном мире

Такого звонкого не услыхать.

Вот Амфион, царь Фивский, ограждать

Умел свой город сладкогласным пеньем,

Но Феб пел лучше, звонче, без сомненья,

И был к тому же строен он, пригож.

Нет в мире никого, кто с ним бы схож

По вежеству и красоте считался,

А в благородстве с ним бы не сравнялся

Славнейший рыцарь всех времен и стран.

И в знак того, что змей им был попран,

Носил в руке он лук свой смертоносный,

Благоуханный, словно ладан росный.

       Так вот держал тот Феб ворону в доме,

И в самой лучшей Фебовой хороме

Стояла клетка. В ней же много лет

Ворона та жила. Таких уж нет.

Вся белоснежна, словно лебедь белый,

Она не хуже соловья свистела

И щелкала, а Феб ее любил,

По-человечьи говорить учил,

Как говорят иной раз и сороки.

И уж не знаю я, в какие сроки,

Но научилась птица говорить

И речь людей могла передразнить.

       Еще жила жена у Феба в доме,

Все в той же самой расписной хороме.

Любил ее супруг и баловал

И сутки круглые ей угождал,

Но только, если правду вам сказать,

Затеял он супругу ревновать.

Держал ее, бедняжку, под замком

И никогда гостей не звал он в дом,

Страшась, что ими может быть обманут.

Хоть ревновать мужья не перестанут,

Но им скажу: друзья, напрасный труд.

Вас все равно супруги проведут,

Как бы ни заперли вы клетку прочно.

Когда в делах и мыслях непорочна

295

…потянем дружно репку. — Намек на старую игру «Dun in the Myre», упоминаемую у Шекспира в «Ромео и Джульетте» (I, 4, 40–41).

296

…Вот цель для лука или для копья. — Quintain — чучело для рыцарских упражнений, упоминается у Шекспира в «Как вам это понравится» (I, 2, 263). Обычно на один конец подвижного горизонтального шеста укрепляли щит или чучело, а на другой конец мешок с песком. При неверном ударе копья шест поворачивался вокруг своей оси, и подвешенный мешок ударял промахнувшегося по спине.

297

…ты, как баран иль боров пьяный… — Существовало предание, что, когда Ной посадил виноградную лозу, сатана окропил корни кровью овцы, льва, обезьяны и свиньи, которым и уподобляется пьяница. Сообразно темпераменту пьющего, в средние века различали четыре вида или степени опьянения: лев (холерик), обезьяна (сангвиник), баран (флегматик), свинья (меланхолик). Упоминанием о веселом «обезьяньем» хмеле собеседник подчеркивает состояние повара, упившегося до образа свиньи.

298

Сюжет рассказа многократно использован до Чосера от Овидия, «Метаморфозы» (II, 534, 632), до Гауера. Однако только Чосеру принадлежит пародийная окраска этого сюжета; он переносит лучезарного бога Аполлона, его лук и прочие атрибуты, в обстановку домашнего очага почтенного буржуа — под стать представлениям самого эконома.