Клонинги

Потом в наступившей тишине я вдруг обнаруживаю, что я один. Хензег застает меня в тот момент, когда я держу голову под краном. Хензег ничего не знает, но он такой подозрительный, что я не могу промолчать. Когда-то я умолчал о существовании этого кабинета, он нашел его сам, и если опять не скажу… Рассказываю ему. Медленно и спокойно. Говорю только часть правды.

Хензег подходит ко мне и кладет руку на плечо.

– Придется… его убить.

Глаза Елены строго смотрят на меня над его головой, и я медленно размышляю.

– Возможно, ты и прав. – Глаза Елены погубят меня или спасут. Как знать? – А как мы найдем его среди всех остальных? Ведь они похожи не только внешне, у них одинаковые мысли, одинаковые реакции, одинаковые достоинства и недостатки.

– Если понадобится, уничтожим всех. И начнем все сначала.

Я молчу. Глаза Елены все еще во мне, но я молчу. Хензег презрительно смотрит на меня. Для него я старый и неуравновешенный тип. Нерешительный. Слабый. Издерганный до предела. Он будет докладывать об этом генералу. Во время какой-нибудь легкой партии в шахматы.

– Не верю, чтобы дошло до этого. Ты всегда был таким находчивым. Да… я вспомнил, Андриш рассказывал о каком-то новом тесте. Делает чудеса!

Портрет на стене молчит. Придется мне разговаривать с Андришем. В его обязанности входит постоянно быть среди клонингов, но он начинает сходить с ума, видя их вместе. Ему не присылают замену, потому что он уже одиннадцатый по счету психиатр. Никто не выдерживает. Андриш с легкостью принесет всех в жертву. Всех до единого – ради спасения собственной шкуры…

15

Генерал Крамер встречает нас сердито и смотрит на стенные часы. И мы на них смотрим – опоздали на одну минуту и двадцать шесть секунд.

– Минута и двадцать шесть секунд, – подчеркивает он. – Чтобы этого больше не было, господа. Вы понимаете, что это непростительное опоздание? Даже в мирное время.

Недовольство генерала вызвано не только нашим опозданием. Пока он расхаживает взад-вперед по кабинету, мы начинаем понимать, что его вызывали наверх, где ему пришлось докладывать о нашей работе с клонингами и где не очень довольны полученными результатами.

– Задерживаете! Тянете! – Его круглое лицо темнеет от гнева. – Прошло столько лет, мы вложили такие средства, и до сих пор… ничего!

Ничего? Его слова ударяют как электрический ток. Создать человека из одной соматической клетки это ничего? И сделать из него гения? И заставить его почти круглосуточно работать, не требуя вознаграждения? Стоит ли перечислять, чего добились эти превращенные в людей клетки кожи! До каких глубин докопались!

Я с трудом сдерживаюсь. Я буду молчать. О результатах нашей работы заговорят позже, заговорят во всем мире. Потому что они его перевернут.

И генерал Крамер выжидающе смотрит на Хензега, ведь это он послал Хензега на базу для контроля.

– Скоро, – медленно говорит Хензег. – Очень скоро.

– Это не ответ, – генерал повышает голос. Его взгляд устремлен в пространство между нами. – Трех месяцев достаточно?

Мы оба молчим.

– Четыре месяца?

Снова молчание. О стекло бьется муха. Мы смотрим на нее.

– Два года, – наконец решаюсь я.

– По крайней мере год! – Хензег открывает рот.

– Два года, – твердо повторяю я.

Генерал Крамер неожиданно застывает посреди кабинета. Бросает на меня уничтожающий взгляд. Но он не в силах меня уничтожить.

– Полгода, – отрезает генерал Крамер голосом, не терпящим возражений. – Ни дня больше. Доктор Хензег, я увеличиваю вам зарплату на десять тысяч марок. Но если вы не уложитесь в срок, последует наказание. А теперь вы свободны. Кстати, доктор Зибель, сколько вам лет? Не слишком ли вы здесь устаете?

– Пятьдесят два, – закипаю я. – И я совсем не устаю.

Генерал Крамер не слышит меня, ему точно известно, сколько мне лет – мы вместе проиграли мировую войну. Вместе предстали перед судом. Вместе перешли на нелегальное положение. И вместе возродились. Выразительно повернувшись ко мне спиной, Крамер наклоняется к Хензегу и довольно громко, чтобы я слышал, говорит ему.

– Не останетесь ли на партию в шахматы!

16

Одного убили. Не знаю, которого. Я не поинтересовался, кого, когда и как. Я был болен, ужасно болен. Елена умирала. И я умирал вместе с нею. Не спал ночами, разговаривал с мертвыми. Впрочем, не уверен, мертвые ли они. Конечно, мертвые. Когда-то я их знал. Сам отдавал приказы убивать их. Теперь их число увеличилось еще на одного. Пока я метался в постели, бредил, кричал бог знает что, они его ликвидировали.

– Я все думаю, – говорит Андриш, – того ли мы ликвидировали? С этими клонингами ни в чем нельзя быть уверенным. Тебе не кажется?

Мне все равно. Только безразличие может спасти меня. Я слышал о миллионах психологических приемов доктора Андриша. Не разыграть ли и мне перед ним какую-нибудь сценку? Я хватаюсь за голову и начинаю стонать. Лицо искажается в гримасе. Жалко, что нет зеркала, но, кажется, все это выглядит достаточно убедительно. Доктор Андриш замолкает.

– Мы еще вернемся к этому разговору, – говорит он. – И не надо все время думать о Елене. Подумай немного и о себе. Ты изменился в худшую сторону. Стал неуравновешенным. А при нашей работе…

– Да, да, – киваю я, сжав голову руками. – Невыносимая боль, ужасная боль. Как тут не стать неуравновешенным? Тебе не кажется, что я могу сойти с ума?

Доктор Андриш смеется:

– Ты думаешь, я допущу?

– Конечно, не допустишь.

Конечно, не допустит. Ведь мы с ним друзья. Мы оба об этом знаем и смеемся. Дружески, искренне, но глаза доктора Андриша следят за мной. А мой – за ним. А это о чем-то говорит. Меня взяли на мушку. И наступит момент, когда меня потихоньку уберут.

– Ну, приятель, до свидания. Поправляйся! Эти таблетки чудодейственны.

– Да, да, – соглашаюсь я.

Я так долго готовился к смерти Елены, что почти не поверил. Елена встретила ее спокойно. Отвернувшись к стене и закусив губу, она не произнесла ни слова. И ни разу не вскрикнула от боли. Я знал, что это конец – доктор предупредил меня. И она знала, но не пожелала говорить. Я просил ее, заклинал, плакал, обещал сделать все, чего она ни пожелает, ненавидел ее и в то же время любил. Она не дрогнула. Смерть приняла как друга, как избавление, как жизнь. Но глаза ее остались открытыми, я склонился над ней и увидел в ее мертвых зеницах собственное отражение. Я закрыл ладонью ее глаза.

Я перерыл ее платья, письма, книги, надеясь найти хоть малейший след детей. Ничего. Что она с ними тогда сделала убила, спрятала? Я начал сомневаться в реальности их существования. Может, они всего лишь плод моего воображения? Но что тогда означает молчание Елены, продолжавшееся до самой смерти, ее лицо, ее отказ простить меня?

Я не нашел ни строчки после той фатальной даты. Словно жизнь ее остановилась точно в этот день. И больше ничего. Сложив вещи около покойной, я полил их бензином и чиркнул спичкой. Прошлое вспыхнуло, пламя лизнуло холодные руки Елены, озарило лицо; тело скорчилось, Елена почти села на кровати. Я закричал. Запер дверь на ключ, зашвырнул его между цветочными грядками в саду и медленно побрел по затихшей улице. Конец.

Ничего больше не связывает меня с миром наверху. Меня поглощают бескрайние коридоры, ослепляя своим блеском, и я теряюсь в магнитном поле ненависти. Хочется кричать от ужаса. Словно в кошмарном сне, окружают меня одинаковые лица. На их фоне выделяется лицо Хензега, склоненное над шахматной доской, слово «мат», брошенное им Андришу, который медленно выпрямляется и удаляется в свой кабинет. Неужели пришла очередь двенадцатого психиатра?

– Вы вернулись, доктор Зибель?

Удивление, прозвучавшее в голосе Хензега, раскрывает мне глаза. Он не ждал меня. Здесь никто меня не ждал. Никто?

Я иду в женское отделение. Только Она может меня утешить. Попробую и это. Человеку свойственно заблуждаться. Даже когда нет никакой надежды, он верит в то, во что хочется верить. Она красивая. Когда-то я сам был в жюри конкурса красоты и выбирал «мисс Европу». А потом долго ждал кусочка кожи, необходимого для создания десяти красавиц. Как бы она реагировала, если бы знала? Как Старик? Как Елена?