Вернусь, когда ручьи побегут

Татьяна Бутовская

Вернусь, когда ручьи побегут

Посвящается Майе

Вместо пролога

Половина одиннадцатого ночи, Александра Евгеньевна целуется под лестницей около кабинета математики со Стасиком Забелло из 10 «в» класса. Стасик прижимает даму к батарее парового отопления, и раскаленное железо впивается в ее ягодицы, обтянутые тонкой юбкой. Во время долгого, обстоятельного поцелуя обнаруживается, что у Стасика нет одного зуба, и язык неприятно цепляется за острый срез соседнего резца. Целуется Стасик из рук вон плохо. А мог бы научиться за столько-то лет!

– Какая ты гладенькая, Сашенька, – говорит он, подсовывая холодные руки мне под джемпер.

Я вздрагиваю и мгновенно покрываюсь гусиной кожей. Вообще-то я обожаю обниматься – мне кажется, это лучшее, что один человек может сделать для другого, – но не переношу, когда меня тискают такими вот, будто изнутри замороженными, негнущимися руками. Такими руками хорошо плоть умерщвлять, курицу ощипывать.

Стасик разливает кагор в пластиковые «аэрофлотовские» чашечки, которые «давно тому назад» я стащила из самолета Ленинград – Адлер и с тех пор ношу в своей сумке – так, на всякий случай.

– За Сашу Камилову из 10 «а», самую лучшую девочку на свете, – провозглашает Стас.

«Какой ненужный», – с грустью думаю я, прижимая к груди Стасикову голову, слегка опушенную кудряшками. Вот и от локонов твоих почти ничего не осталось, любовь моя первая, и глазки пустые, ледком тронутые, и ленца в тебе такая, словно бы ты крепко подустал от рутинного блуда, хоть и экономно себя при этом расходовал.

Помнишь, Стасик, как с божьей помощью ты лишил меня невинности, уже после того, как оборвался наш роман, от которого лихорадило всю школу, включая педагогический коллектив и родительский комитет? Сейчас напомню. К тому времени я уже закончила институт, но все еще оставалась девицей, изживая, как наследственный недуг по материнской линии, пресловутый кодекс девичьей чести: умри, но не давай поцелуя без любви. А в сжатом варианте: умри, но не давай! Неизвестно, как долго длилась бы эта борьба, если бы одна моя молодая сотрудница, Элеонора, – высоченная такая девка, красавица, нога 42 размера, теперь, наверное, в Израиле живет, – не обронила бы так, между прочим, будто французы считают, что если девушка не лишилась невинности до 22 лет, то она автоматически перекочевывает в разряд старых дев. Почему-то больше всего зацепили «французы». Не какие-нибудь там голландцы или немцы. Ну не может русский человек не считаться с мнением французов, особенно в вопросах любви и секса.

«Тебе сколько лет?» – поинтересовалась Элеонора. «Двадцать два», – созналась я. «Надо принимать меры», – усмехнулась проницательная Элеонора.

Я сделала мысленный обзор своей сексуальной жизни: романчики-сквознячки, беглые флиртики, мальчики-поклонники, прикидывающиеся друзьями, один даже весьма солидный, в лисьей шапке, упорно поджидавший на снегу, когда я выйду выгуливать своего пса, и изредка роптавший на отведенное ему судьбой «собачье время». Ни одна кандидатура не подходила на почетную роль «первого мужчины в ее жизни». И тут случился такой же, как и сегодня, вечер встречи выпускников нашей с тобой, Стасик, школы им. Ушинского, где мы и увиделись впервые за пять лет. И так же, как сегодня, мы пили вино и безнадежно целовались, стоя под лестницей, куда, бывало, забегали во время перемен, чтоб подержаться за руки и жарко пошептать друг другу в ухо, невзначай касаясь губами мочки. И в этом тесном полумраке вдруг взметнулась тень той, давней нежности, юного томления и первого желания близости, наивно прикрывавшегося мечтой о необитаемом острове с белым песком, где мы будем вдвоем. Тень взметнулась и исчезла, но этого было достаточно, я сказала себе: Стасик, нежный Стасик, благоговейно таскавший мой портфель от школы до дому, как доверенный ему сокровенный предмет, – это и есть единственно случившаяся в моей жизни любовь, и, кто знает, может, другой вообще не будет… Пусть лучше он, чем какой-нибудь проходимец. Я напомнила себе партизанку Любку Шевцову из «Молодой гвардии», которая, оказавшись в фашистском застенке вместе с комсомольцем Сергеем Тюлениным, сказала ему: «Возьми лучше ты мою дивчаность!» Стасик пошел меня провожать. У подъезда моего дома я посмотрела в его веселые глаза и предложила зайти ко мне на чашку кофе. Я попыталась сделать это как можно непринужденнее, но во рту пересохло, и голос прозвучал фальшиво. Стасик чуть приподнял бровь и взглянул на меня с новым интересом – у меня подкосились коленки. Красавец Стас к своим 22 годам неплохо поднаторел в вопросах секса, не прочь был похвастаться победами над зрелыми женщинами, но ни сном ни духом бедняга не подозревал, что ему, согласно моему плану, предстоит совершить акт дефлорации.

Все произошло быстро, деловито и абсолютно бестрепетно – у Стасика был такой стиль, спортивный, бодрый. После чего слегка растерянный любовник («Я не предполагал, что ты…») неловко поцеловал меня в щеку и, тихонько ступая, чтобы не разбудить домашних, отчалил из моей жизни.

На следующий день Элеонора – воистину редкой проницательности женщина – посмотрела на меня умным глазом и повела на черную лестницу курить. Я всхлипывала, давилась сигаретным дымом, а Элеонора спокойно объясняла, покачивая огромной туфлей, что чувство гадости, поруганности и опустошенности после знаменательного события переживает большинство женщин. Это только в мужских книжках героини, отдаваясь первый раз в жизни, сладострастно стонут, закатывают глаза и просят еще. И она рассказала, как это было у нее: на кухонном диванчике с пьяным однокурсником Эдиком, после похорон ее отца. А наутро, проспавшись, этот Эдик с помятой рожей удивленно наблюдал, как зареванная Элеонора с мокрой тряпкой в руках затирала следы грехопадения. «Понимаешь, он просто ничего не помнил», – злобно захохотала она. Мне стало легче: что ни говорите, а когда находишься в дерьме, особенно ценно, что кто-то может разделить с тобой компанию. В моем лексиконе возник новый термин «бестрепетный секс», и я сказала себе, что такого в моей жизни больше не будет… Ах, как я ошибалась!

…Прозвенел звонок, напоминая загулявшимся выпускникам об окончании вечера. Судя по топоту и ору, народ потянулся из столовой в гардеробную. Стасик разлил остатки кагора.

– Сколько мы не виделись, лет двадцать?

Ну конечно, та последняя встреча не в счет!

– Пятнадцать, – уточняю я.

– Ты потрясающе выглядишь, – шепчет Стасик, склоняясь ко мне и пропуская реплику мимо ушей. Может, он рассчитывает, что я приглашу его на чашку кофе? Со второго этажа лестницы слышится громкий чмок неудачного поцелуя, возня и женский лепечущий голос: «Ты меня по-прежнему…» Мы переглядываемся и тихонько смеемся. Я вдруг чувствую, что охмелела от кагора – наверное, потому, что обычно пью только водку.

Снова звенит звонок, уже требовательнее, нетерпеливее.

– Пора, – говорю я, слегка отстраняясь от Стасика. Остается только добавить «приятно было пообщаться» и сопроводить сказанное легким кивком головы и дружеским рукопожатием. Прощание славянки. Как, однако, печально.

Мы спускаемся в вестибюль, я стараюсь держать спину прямо, а голову высоко.

– Сашка, где ты пропадаешь? – слышу из толпы голос Вани Стрельцова. – Мы тебя обыскались, – говорит Ваня и недобро косит глазом на стоящего поодаль Стаса. Ваня, как и большинство мальчиков из моего 10 «а», Стасика из 10 «в» не любил и иначе как «этот котяра» его не называл. Подростковые самцовые разборки.

– Вань, тащи меня до дому, я сама могу и не дойти, – придуриваюсь я.

Ваня крепко прихватывает меня за локоть.

– Номерок давай. Пальто возьму.

Стасику дают понять, что он свободен, и дальнейшая забота обо мне переходит к Ване, на правах одноклассника. И Стасик, первая моя любовь, тает в воздухе как улыбка Чеширского кота, чтобы больше никогда не тревожить мою память.