Страница 12 из 66
Разделавшись с пугливой рыбешкой, Котик отпустила их, смертельно напуганных, восвояси.
Трое, обойденные вниманием хозяйки, лихорадочно белили стволы, лавируя в невидимой шлюпке между деревьями. Великанша приподняла нитевидную бровь, белильщики удвоили усилия и, пририсовывая деревьям белые кушачки, стремительно отдрейфовали в глубь сада.
Великанша постояла еще немного, сложив мускулистые руки на груди, добродушно хмыкнула и, вспомнив обо мне, потащила в густую тень на краю террасы, где стояли деревянный, покрытый клетчатой скатертью стол и три линялых, подозрительно полосатых шезлонга. Втиснув меня по сложившейся традиции в один из них, великанша плюхнулась по соседству, натянув толстую материю до предела.
Шезлонг пропах сыростью и мышами и в довершение всего был занят угрюмой куклой в гороховом платье с кружавчиками, которая встретила меня пребольным хуком пластмассового кулака в бок. Пока я вытряхивал из шезлонга крошки и лишних седоков, Котик успела с отчаянным скрипом придвинуться к столу и закурить сигарету.
Заставленный грязной посудой стол походил на поле жесточайшего сражения, с которого оба войска бесславно бежали, бросив орудия взаимоуничтожения. Котик жевала сигарету, жирно блестя подбородком, и стряхивала пепел в пустую сардинницу. Неистовствовали пчелы, у самых медовых мест сливаясь в мягкий полосатый гул. Справа, возвышаясь над зеленой ватерлинией, пышно облетал боярышник. Цвели яблони, распускаясь всей веткой, всем деревом, всем садом. Перебегая с листьев и цветов на траву и человеческие лица, словно в большом муравейнике, суетились прыткие солнечные зайчики.
— Мерзость, — громко сказали за спиной.
Я вздрогнул и обернулся. Котик подавилась сигаретой. Позади нас, простоволосая и босая, пряча правую руку за спиной, стояла невеста.
— Алиса! Кто так делает! Вечно ты подкрадешься… Ты куришь? С каких это пор? Выбрось сигарету, пока отец не увидел!
— Он мне не отец, — пренебрежительно фыркнула невеста. — А курю я еще со школы.
— Ты меня слышала?
— Пупсик не возражает. Он даже стреляет у меня сигареты иногда.
— Алиса, — подалась вперед сердобольная мать. Шезлонг угрожающе заскрипел.
Девушка с наигранным наслаждением затянулась, выдохнула дымное и медленное «мерзость» и метко запустила бычком в сардинницу. Затем, повертев в руках деревянную штуковину, которую раньше прятала за спиной, сунула ее в зубы.
— Это что еще? — подозрительно сощурилась Котик. — Где ты откопала трубку?
— Это не трубка, — отрезала Алиса и, шурша платьем, грациозно удалилась в дом.
— Дети, — скорбно протянула Котик, возведя пуговичные очи горе, и не без наслаждения свернула окурку шею.
Я понимающе кивнул.
— Вы должны с ней поговорить.
— Но я не уверен…
— А я уверена. Сами видите, меня она не слушает. Пупсик для нее тоже не авторитет. Кто, если не вы?
— Я не думаю, что курение…
— Не курение, дорогуша, а платье. Свадебное платье. Вы должны заставить ее переодеться. Свадьба завтра, но до завтра наряд в тряпочку превратится. Она его носит со вчерашнего дня, мне и Пупсику назло. У нас тут был небольшой скандал… А платье, между прочим, шили вручную, — доверительно зашептала великанша и, перейдя на самый нижний регистр, просипела: — Пятнадцать девушек.
Я благочестиво потупился.
— Или девять? — пробормотала Котик, задумчиво скребя затылок, и, переходя на привычный бас, загремела: — Да и вообще, Алиса отказалась от девичника. Наотрез. Но мы решили, что вечером все равно устроим фуршет — тихий, скромный, в узком семейном кругу. Приедет моя сестра с семьей, еще кое-кто из родственников, парочка друзей… Хочет Алиса или нет, а без праздника мы ее не оставим.
Я сосредоточенно кивнул, обдумывая варианты бесшумного отступления.
— И вот-вот должны нагрянуть родители жениха. А эта дурочка бродит нечесаная и в подвенечном платье. Сами понимаете…
Я заерзал в шезлонге, пытаясь этим раскачиванием отразить натиск заботливой родительницы. Скрипнули доски, и вавилонская башня из чашек и блюдец на кривых ощипанных ножках зашлепала в нашу сторону. Успешно миновав дощатый капкан, гладкий, как пешка, с желтым бликом на лбу, Пупсик торжественно проследовал к столу и, держа поднос на подушечках пальцев, с виртуозной небрежностью вышколенной обслуги стал выгружать расписанную цветами и жар-птицами чайную утварь.
— Баранки взял? Где сахар? Зачем столько чашек? — набросилась на него жена.
Пупсик угодливо звякнул ложечкой и, скроив подобострастную мину, убежал в дом.
— Бестолочь, — ласково причмокнула Котик, разглаживая ногтем белку на конфетной обертке.
Пупсик вернулся — запыхавшийся, красный, нагруженный шелестом и посверкиванием разнообразных кулечков и брикетов, — и вывалил свои дары пестрой горкой на стол.
— Ну куда! — загремела Котик, отодвигая грязную посуду. — Нет, вы только посмотрите на него! Что ты притащил? Зачем столько? Ну ничего без меня не могут!
Пупсик виновато осклабился и попытался придвинуть к столу третий шезлонг. От резкого рывка материя соскочила, обнажив изъеденное временем дерево.
— Что ты творишь! Куда ты его волочишь? Не трогай! Возьми себе стул! Стой! Не ходи никуда, ты и там все разломаешь! Поправь! Да не дергай! Осторожно, вот так. Теперь подай мне сахар. Да не этот, а в сахарнице! Вот балда! Ну садись уже и не скрипи, голова раскалывается от твоего мельтешения!
Пупсик боязливо присел, стараясь несильно обременять хлипкое полосатое сиденье. Я тоже выжидающе затих.
Котик, упорядочив мир людей и вещей, сосредоточилась на пчелах, которые вовсю вились вокруг пьянящих медовых свертков.
— Мы так счастливы! — резко сменила тон и тему она. Патетические призвуки вместо трубного гласа не предвещали ничего хорошего. — Завтра великий день!
Слева, в зарослях малины, завозились и захрустели сухими ветками. Я насторожился. По спине пробежал неприятный холодок. Рванувшись вперед, я едва не опрокинул чайный, янтарный, жидким солнцем отдирающий натюрморт.
— Рам-Там, это ты? — слащаво промурлыкала Котик.
В замшевых листьях прорезалась круглая, персидского вида голова с серыми декоративными усами, на которые, как на каркас, были натянуты лохмотья паутины с мелким сухим уловом пауков и мух; лиловый нос-рогулька счастливо гармонировал с просвечивающими розовым, аккуратно запечатанными конвертами ушей; за ними, томно выгибаясь, потрескивая искрами, выплыла шелковистая, холеная спина, толстые тумбы лап в мягких мохнатых тапочках; замыкал процессию напоминающий длинное солнце, легкомысленно распушенный хвост. И вот он уже весь целиком — рыжий кот, похожий на печального моржа, — деликатно присел на краю террасы.
Я встал и отошел за могучую спину Котика, имитируя крайнюю заинтересованность жарко и желто цветущими одуванчиками.
— Рам-Там, тигреночек, иди к маме, — продолжала миндальничать великанша.
Медовый Рам-Там, в путах паутины и тенетах флегмы, ступая по доскам своими рыжими тумбами, величаво проследовал к барскому столу, чудом не уснув по дороге. Ярко-оранжевые глаза он использовал экономно, открывая их по очереди и презрительно щурясь. Достигнув мощной хозяйской щиколотки, Рам-Там набычился, распушился, окутав щиколотку и себя рыжим туманом, и выжидающе застыл. Пальцы в перстнях окунулись в туман и, поболтав кота в воздухе, уложили его на покатых коленях. Рам-Там обмяк, расплывшись по хозяйскому платью, как большая рыжая медуза, смежил вежды и, судя по благостному виду, уснул.
Стараясь не производить шума, я вернулся на свое место за столом.
— Дурацкое имя, — бросила великанша, обращаясь ко мне, и, заметив мое удивление, пояснила: — Рам-Там-Таггер. Алискина прихоть. И где только она эти словечки откапывает?
— Я тоже удивился, — я тоже удивился тому, что кота зовут не Барсиком и не Пушком, как следовало ожидать от Котика с Пупсиком.
Впрочем, на роль барса плоскомордый, томный, в сдержанно-рыжих тонах Рам-Там годился не больше меня самого. Ему пошло бы что-нибудь столь же тумбовидное и громоздкое, как он сам, — скажем, Баффин или Бомбадил.