Таврия

— Зачем все? — возразила Вустя. — Один намордник надо бы приберечь… Такой, чтоб пришелся на самого Шмидта.

— Верно, — поддержала Вустю Олена Перепетая. — Сам придумал, сам пусть и носит!

— Как теленок! — засмеявшись, добавил Данько.

Представив себе вдруг панского управляющего в виде теленка, в наморднике, вся компания развеселилась, беззаботно зазвенел девичий смех, постепенно привлекая к костру людей из соседних партий, любителей веселого. Молоденький бакенщик, который зажег бакены и проплывал мимо, свернул в этом месте и ткнулся своей лодочкой в береговой песок.

— Можно, девчата, прикурить от вашего огня? — не выходя из лодки, промолвил бакенщик.

— А чего ж… Огня не жалко…

— Тоже бакенщик — без спичек!..

— У него фонари, верно, сами собой зажигаются.

— Конечно, сами…

Улыбаясь, парень достал из кармана спички и стал закуривать. Постепенно с шутливого разговора перешли снова на Таврию, на условия найма и жизни сезонного люда.

— К Шмидту, девчата, не становитесь, — предупреждал бакенщик, — но и к тем, что в чумарках, тоже не торопитесь… На хуторах вам будет еще хуже, чем в имениях. В экономии хоть воскресенье есть, хоть ночью не заставляют работать, а у кулаков и по ночам как в пекле. Он и сам не уснет и другому не даст. Особенно в жниво: днем в поле до седьмого пота выжмет, а наступит ночь — заставит на току при луне толочься, молотить до зари или намолоченное веять…

— Кругом живодеры, — переговаривались девушки. — Кары на них нет…

— А новички, — разохотившись, продолжал бакенщик, — как раз чаще всего и попадают в ловушки к хуторянам. Потому что при найме он ходит по Каховке как лис, человеком перед вами прикидывается. С тем пошутит, а с тем и чарку выпьет, полтавские песни споет. Ну, думают, это свой, у него будет легче… Не верьте! Потому что он такой только до тех пор, пока к себе на хутор не заманит, пока резное ярмо не наденет, а тогда уже будет прижимать хуже татарина, все ваши песни забудет!..

— Таких мы хорошо знаем, — вставила старшая Лисовская. — От резных ярем и сюда удрали.

— А у татар как? — допытывались Сердюки. — Какие у них харчи? Правда, что они сала совсем не потребляют?

— И к татарам лучше не попадать, — оттолкнувшись от берега, крикнул парень, — и в монастыри не нанимайтесь…

— Боже, — с болью воскликнула Ганна, — к кому же нам тогда наниматься? И здесь печет, и там горячо!

Притихли, задумались в сумерках криничане. Небольшой был у них выбор!

Разгорался костер, меньше становилось комаров. То здесь, то там уже звенели первые батрацкие песни, постепенно нарастая, будто раскачиваясь. В одних звучала, разливаясь, печаль, тоска по дому, в других, наоборот, уже прорывалось что-то молодецкое, радостно-грозное, неудержимо рвущееся ввысь… Пели русские, украинские, молдавские песни. Людей в сумерках почти не было видно, и только по множеству костров и по песням можно было догадаться, как много их собралось здесь, на берегу Днепра. Заслушались девушки, а некоторые и сами стали тихо подпевать..

Данько тем временем нашел себе интересную забаву: надумал перескакивать, как на Купалу, через огонь, вызывая своим баловством недовольство Сердюков.

— Куда тебя несет? — ворчали они, шарахаясь от огня, когда парень, разогнавшись с обрыва и едва коснувшись земли у самого костра, пружиной взлетал в воздух и перепрыгивал через огонь, легкий, весь облитый ярким пламенем, как чертенок.

— Брось эти штуки, — не без тайного любования братом сказала Вустя. — Сожжешь свои хромовые, как тогда с тобой быть?

— Не сожгу, — весело отвечал парень, повыше засучивая штаны. — Ну-ка, давай и ты, Валерик, попробуй. Это совсем не страшно. Только ботинки сними да штаны подверни…

Неожиданно где-то в районе лесных складов пронзительным хором залились полицейские свистки. Группы сезонников настороженно повернулись в ту сторону. Что случилось? Почему свистят?

Весь берег загудел, поднялся на ноги.

— Совет атаманов разгоняют!

— Не имеют права!

— Выручать!

Народ с шумом двинулся к месту тревоги. Данько и Валерик стремглав бросились на свистки.

Когда они прибежали к лесной пристани, от плотов как раз отчаливал освещенный фонарями парусник; вдоль борта стояло несколько казаков с обнаженными саблями, а за ними, между поднятыми парусами, птицей билась высокая растрепанная женщина с бледным, очень взволнованным лицом. Разъяренные казаки, видимо, пытались утихомирить ее, с руганью и угрозами пригибали женщину, а она всякий раз опять выпрямлялась на фоне парусов, гневная, вдохновенная, бросая через головы казаков горячие призывы на берег, запруженный атаманами, грузчиками, пильщиками и только что нахлынувшим батрацким людом.

— На весь наш народ они хотят надеть намордники! — чистым грудным голосом выкрикивала женщина, всем телом порываясь к берегу. — Но не выйдет! Не удастся! Вас много, вы — сила! Держитесь организованно, и они с вами ничего не доделают!..

На берегу уже началась потасовка. Команда стражников, наступая от причаленных плотов, с хрипом лезла на людей, оттискивая их от берега, надсадно требуя: «Разойдись!» Некоторые стражники уже побывали в Днепре, и это им, мокрым, забрызганным грязью, еще больше придавало злости. Они лезли сослепу, беспрерывно свистя, били нагайками кого попало.

— На Лене нас расстреливают, в Каховке нами торгуют! До каких пор это будет? Доко-оле? — взывала женщина с парусника, который уже удалялся к обозначенному бакенами фарватеру.

Растревоженная толпа, отхлынув к лесным складам, вдруг уперлась, не подаваясь дальше, обороняясь от ненавистных держиморд. В ход пошли доски, брусья, пылающие факелы… Данько, вскарабкавшись с Валериком и другими подростками на гору кругляков, тоже не замедлил ввязаться в общую суматоху, донимая стражников со своей трудно доступной позиции едкими, глумливыми насмешками.

— Эй ты, свистун! — кричал он одному из них, который, раздувая щеки, в самом деле рассвистелся внизу больше других. — Гляди, глаза на лоб вылезут!

Стражник, задетый, видимо, за живое, вдруг полез на бревна.

— Ты на кого «тыкаешь», сопляк? — хрипел он снизу. — Не видишь, что царь меня пуговицами утыкал?

Данько, конечно, не имел желания попадаться в лапы такому медведю и, юркнув с Валериком в темноту, через минуту поднялся уже на другом конце бревен, легко балансируя на них.

В конце концов стражники, выбившись из сил, решили, видимо, на все это махнуть рукой. Изредка пересвистываясь, они потянулись обратно к берегу, и шум стал спадать.

Освещенный парусник тем временем отплывал все дальше и дальше, вниз по Днепру. Данько, стоя с Валериком на бревнах среди толпы, восторженно следил за ним. Смотрел и наглядеться не мог! Есть, оказывается, люди, которые ничего не боятся и смело, всенародно упрекают власть имущих, заступаясь за таких, как он. Что они с ней сделают, куда отправят теперь?.. А как она смотрела на Данька, как рвалась через обнаженные сабли к нему, взволнованная, бледная, но непокоренная, бесстрашная, как мать, защищающая своих детей… Вырывала из глубины своего сердца удивительно правдивые, запрещенные всюду слова и бросала их прямо в сердце Даньку, словно свежие зерна, и парню было так хорошо от этого, что терпкий холодок пробегал по спине… «Вас много, вы — сила! Держитесь…»

Сейчас ее уже не слышно, отплыла далеко-далеко за бакены, а ее прекрасные слова еще живут в нем во всей своей свежести и как бы озаряют душу.

— Валерик, это она и есть, учительница из Херсона?

— Она не просто учительница, Данько… Боевая! Это, видно, настоящая революционерка, правдистка!

— Куда они ее упрячут теперь? В острог, в Сибирь?

— Наверное… А может, товарищи вызволят…

— Если бы!

Не только Данько и Валерик, — весь берег в это время следил за парусником с революционеркой. Он проплывал вдоль сотен шалашей, и люди поднимались на ноги. Они выхватывали из костров пылающие головни и размахивали ими, приветствуя арестованную правдистку. Стражники бесились, но ничего не могли поделать. Не под силу им было сдержать эту стихийную факельную демонстрацию батрацкого берега, который, разрывая темноту весенней ночи, расцветал и уходил своими огнями вдаль, казалось, до самого моря.