Страница 5 из 131
Ночью Лариса проснулась с чувством томительного беспокойства. Наверху — налет, и земля, в которой был вырыт блиндаж, как будто вздыхала, боязливо вздрагивая. Язычок огня горевшей на столе коптилки тоже пугливо метался в желтовато-пыльном кружке света.
— Когда же все это кончится? — прошептала женщина и сразу вспомнила, что немцы подступили к Дону. Значит, теперь нельзя и думать о скором прекращении войны!
«А как Аржанов, спокоен или нет при налетах в свободные часы?» — Ларисе неожиданно захотелось увидеть нового хирурга, в его уверенности почерпнуть надежду. — На работе бомбежки проходят незаметнее, а если ты наедине с собою, сколько тяжелых мыслей теснится в голове!
Госпиталь, с которым отступал Аржанов, уничтожен на одной из пыльных задонских дорог. И вот пришел безоружный человек, хотя и в военной шинели, со смешной прической ежиком, с темными подвижными бровями над высоким переносьем. Нет, не просто человек, и не безоружный, а вооруженный большими знаниями, потребовал себе место в обороне и сразу занял его…
Совсем близко ухнул взрыв. Лариса дрогнула обнаженными плечами, сидя на жесткой подстилке, на прямом, как гроб, деревянном ложе. Стало зябко, и она потянулась за гимнастеркой, замотала в тугой узел большую косу, насовала в него с десяток шпилек.
«Время?» Привычно вскинув руку, женщина посмотрела на часики со светящимся циферблатом — подарок мужа. Два часа ночи. А на смену выходить в шесть утра.
Не слышно тиканья часов. Только песок шурша сыплется с потолка при сотрясении от взрывов. Часики Алексей подарил после рождения маленького Алешки… Лариса представила красивое лицо мужа, его веселый и внимательный взгляд, щеголевато-четкую походку военного… Он танкист. Теперь командует танковой бригадой. Второй год в разлуке!.. И уже седьмой месяц нет писем.
Много пережито за это время: слезы, страх утраты, терзания ревности — хорош собою, молодой, добрый, смелый, наверно, нравится женщинам и девчатам. И на фронте любят, да еще как любят! Здесь все чувства проявляются ярче: люди ежеминутно под угрозой смерти, а жить так хочется!
«Я ни помыслом, ни взглядом ни разу не изменила тебе, Алеша! — сказала мысленно Лариса, как бы оправдываясь в чем-то перед мужем. — Страшно мне тут и тяжело, но я не сожалею о том, что пошла на фронт. Ведь нельзя было иначе!»
Спать уже совсем расхотелось. Лариса надела сапоги, присела к столу, достала из поношенной полевой сумки карточки мужа и детей, зачитанные ею письма, хранившие следы походной жизни. Однако сейчас она не смогла перечитывать их: проступая сквозь строки, как сквозь решетку, смотрели на нее пытливые глаза под сдвинутыми бровями. Какая-то бодрящая энергия излучается от этого человека. Он будит мысли, вызывает духовный интерес к работе. А ведь обстановка здесь, надо прямо сказать, далеко не творческая, и так легко превратиться в хирурга-автомата. Идет страшный, бесконечный конвейер: только успевай резать, зашивать, извлекать пули и осколки! Но вдруг приходит такой, с ежиком на голове, сам беспокойно-колючий, как еж, и говорит: «Думать надо!» Снова что-то улыбчивое, давно забытое шевельнулось в изболевшейся душе Ларисы.
Решетов уже собирается вводить у себя метод вагосимпатической блокады: чудодейственные уколы сразу вскружили голову опытному хирургу. И не мудрено: люди переносят немыслимые страдания, а, оказывается, эти страдания можно облегчить.
«Думать надо!»
«Но хорошо ли то, что я с первой встречи столько думаю о самом Аржанове?» — спросила себя Лариса и не смогла дать ответа.
Она никак не решилась бы сказать, что это плохо, — разве такие мысли унижают ее или Алексея? Будь у нее адрес мужа, она написала бы ему о своем почти студенческом увлечении хирургом Аржановым.
Тяжело вздохнув, Лариса бережно свернула письма и положила их обратно в сумку, спрятала фотокарточки. Только одну задержала и смотрела на нее долго-долго. Муж в штатском парусиновом костюме и резиновых сапогах стоит на берегу проточки. На руках у него трехлетний Алеша держит в охапке, как полено, большую рыбу. Рядом Танечка, похожая на светлый одуванчик, стоит девчонка-тонконожка, вцепившись в локоть отца, и все трое хохочут. Рыба живая, вот-вот ускользнет на береговой песок. Это видно по напряженным ручонкам мальчика и по изогнутому рыбьему хвосту — бьется, наверно. Тут и подоспел домашний фотограф. Самой Ларисы здесь нет — хлопочет у костра… Да, это было в Заволжье за год до войны. Гостили всем семейством в Сталинграде, ездили на рыбалку… Вспомнилась Ларисе поездка с мужем в то лето на Сарпинские озера и на Черные земли. Он сам вел машину, конечно, вел мастерски.
«Смотри, Лариса, офицер связи! — сказал он вдруг. — Похож?» И Лариса увидела, как по ковыльной степи, словно птица, летел рогаль-сайгак, едва касаясь травы тонкими ножками. «Теперь поднимет всех. Вернее, не он, а мы поднимем шумом машины, он только постарается не отстать от нас! — кричал Алексей, успевая следить за козлом, за дорогой, по которой мчался автомобиль, и уголком глаза посматривая на Ларису. — Смотри! Смотри! — требовал он, взбудораженный, красиво-озорной. — Вот бы У-2 сейчас!»
Дай ему самолет, он и в самом деле на бреющем полете пронесся бы над равнинной ковыльной целиной, находя в движении опьяняющую радость… Дорога, серая и плотная, как асфальт, стлалась навстречу, а на отлого всхолмленном горизонте зашевелились какие-то точки: в розовой перед закатом степи двинулся озаренный заходящим солнцем золотистый поток — потекли со сказочной быстротой многотысячные стада диких коз. Казалось, стронулась, зашевелилась вся степь.
— Еще одна дивизия! Еще одна! Смотри, Лариса, не отстают от машины. Семьдесят километров даем! Восемьдесят!
— Алеша! Мальчишка мой дорогой! — печально сказала Лариса и зажмурилась, сгоняя набежавшие слезы.
И как будто снова увидела его, окрыленного, и выжженную солнцем степь с древними сединами ковылей, и золотистые на закате стада сайгаков, и беловатые вспышки пыли, стрелявшей клубками из-под тысяч острых копытцев.
Радость в прошлом, а сейчас только вот этот смертоносный гул да бесконечная тревога за будущее, за жизнь детей. Все зависит от исхода войны! И снова звучит в памяти близкий басовитый и добрый голос: «Думать надо!»
— Вот еще наваждение! — сердито говорит Лариса, а в глазах, темных от волнения, лихорадочно блестящих после слез, вспыхивают ласковые огоньки.
Надев шинель и пилотку, Лариса вышла из землянки. Черный мрак окружил ее со всех сторон. Над степью и невидимым поселком дул холодный северный ветер, хлестал колючей пылью в лицо. Вблизи ни искры света. Огни дальних пожаров затянуты песчаным бураном, и, когда зрение освоилось с темнотой, они выступили еле заметными мутными пятнами.
— Какая разбойная ночь! — сказала женщина, захватывая рукой полы шинели, которые теребил, трепал ветер.
Он набросился на Ларису, как волкодав, толкая ее могучими лапами из стороны в сторону — хоть падай.
Лариса пригнулась, придерживая пилотку, и подумала:
«Куда же идти?» Ветер в самом деле как с цепи сорвался… Плохо сейчас и здоровым людям под открытым небом, а каково раненым или беженцам с маленькими детишками?! Но пусть лучше такой песчаный буран, чем бомбежка… В мятущейся тьме негромко гукнул паровоз. Лариса радостно обернулась — теперь можно было ориентироваться, — и сразу сквозь вой и свист ветра послышалось ровное «тук-тук, тук-тук». Работал движок операционной.
«Кажется, я волнуюсь. Вот новости! — подумала она, но иронии не получилось. — Да, сегодня я иду раньше времени потому, что мне хочется увидеть Аржанова, — сказал в ее душе правдивый и ясный голос. — Но зачем? Не ко времени и не к месту! О таком увлечении написать Алексею я не смогла бы!»
Но, несмотря на эти рассуждения, Фирсова продолжала шагать на стук движка, и теперь ей казалось, будто ее собственное сердце стучит на всю степь.
— Какая трагикомедия! — отчаявшись в собственном благоразумии, прошептала она, входя в полутемный тамбур.